Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

Эта экзальтация, благодаря которой счастливый любовник отвечал на положительные размышления американца лирическими фразами, сам не чувствуя всего комизма контраста, эта экзальтация продолжалась целый день. С течением времени она даже возрастала, особенно когда пассажиры «Дженни» снова один за другим вышли на мостик и когда появилась сама госпожа де Карлсберг, немного бледная, немного утомленная.

И у нее в глазах светилась та нежность, смешанная с робостью, которая придает столько трогательности взгляду влюбленной женщины наутро после решительного шага. Сколько в ней тревоги, когда приближается эта встреча, которая откроет ей судьбу ее счастья в выражении лица любимого человека! Отдавшись ему, она ведь подарила ему самый неложный залог любви, тот залог, которого сенсуализм мужчины больше всего добивается и меньше всего уважает. Что если он окажется уже утомленным, в то время как для нее это последнее, крайнее пожертвование своей личностью есть только начало сказочного счастья, только первый шаг в таинственном царстве взаимной страсти? Что, если он меньше станет уважать ее за то, что она пожертвовала для него стыдом, даже за само наслаждение, которое вкусил в ее объятиях? Что, если только торжество мужского тщеславия, удовлетворенного победой, выкажет он перед ней, когда она придет с благодарностью в сердце и очах, с полной покорностью в голосе?

И сколько тепла, сколько новых восторгов подымется в ней, когда она, подобно Эли де Карлсберг, с первого же взгляда увидит, что душа ее возлюбленного звучит в унисон с ее внутренним смятением, что он так же деликатен, так же нежен, так же влюблен, как и вчера! Это тождество чувств было для милой женщины такой глубокой и всепоглощающей радостью, что она рада была броситься перед Пьером на колени, — до того дорог стал ей этот человек, воплотивший ее мечту. Они сели, как и вчера, друг подле друга и смотрели на панораму залива и Генуи «Горделивой», встающей над волнами.

— Ведь ты так же, как и я?.. — говорила она ему. — Ты чувствовал одновременно и страх, и необходимость видеть меня, как я чувствовала страх и необходимость видеть тебя? Ты испытывал другой страх, как я, — страх, что придется скоро искупить такое счастье? У тебя было предчувствие катастрофы?.. Когда я проснулась и увидела, что небо покрыто облаками, а море — свинцовое, меня охватила дрожь, опасение. Я подумала, что все кончено, что ты больше уже не мой принц Май…

Этим нежным именем она называла Пьера потому, что каждый раз, как он назначал ей свидание, небо бывало совершенно ясное. И она продолжала, лаская, чаруя, покоряя его:

— Какое счастье — так дрожать и найти тебя снова таким же, каким оставила тебя вчера… нет, не вчера, а сегодня утром!..

Вспомнив, что они расстались всего несколько часов тому назад, она улыбнулась, и в этой улыбке было столько истомы и нежности, грации и страсти, что молодой человек схватил край манто, в которое она куталась, — шотландский плащ с длинной пелериной, развевавшейся по ветру, — и запечатлел на нем поцелуй, рискуя попасться на глаза Шези или Дикки Маршу, которые приближались к ним. К счастью, американец и его собеседники смотрели исключительно на удивительный город, становившийся все ближе и яснее.

Он возвышался теперь в амфитеатре своих холмов, за двумя гаванями и целым лесом мачт и рей. Без числа виднелись дома, непропорциональные, вытянувшиеся вверх, сжимая, давя друг друга. Маленькие, узкие улицы, почти переулки, все с уклонами, разрезали эти массы прямыми углами, а дома были выкрашены в цвета когда-то яркие, а теперь смытые дождями и выжженные солнцем. Они не давали ни малейшего представления о роскошном и фантастическом городе, где террасы дворцов были сплошь покрыты редкостными растениями и статуями.

А вдоль берега до бесконечности раскинулись, рассеялись виллы, здесь соединяясь в поселок и образуя предместье за городской чертой, там стоя особняком среди зелени садов. Дворцы, виллы, предместье — все это Марш отлично узнавал одно за другим при помощи простого бинокля, который передал потом Ивонне и ее мужу.

— Вот Сан-Пьер д'Арена, — говорил он, — Корнильяно, Сестри — налево, а направо — Сан-Франческо д'Альбаро, Кварто, Квинто, Сан-Мариа Лигуре, вилла Граполло, вилла Серра, вилла Кроче…

— Однако, командир, у вас есть еще одно лишнее ремесло на черный день! — со смехом воскликнула госпожа де Шези. — Вы можете стать морским чичероне…

— Что делать! — возразил Марш. — Когда я вижу местность, в которой не могу ориентироваться и не знаю названий, это совершенно то же, как будто я ничего не вижу.

— Ах, как мы не походим друг на друга! — вскричал Шези. — Я никогда не мог разобрать ни одной географической карты, и это не помешало мне испытать во время путешествий массу наслаждений… Поверьте мне, мой дорогой Дикки! Мы стоим на более правильной точке зрения, чем вы: для такого дела на море есть моряки, а на суше — кучера…

В то время как на носу парохода обменивались такими любовными или характерными фразами, Флуренс Марш находилась на корме, стараясь влить немного бодрости в душу Андрианы Бонаккорзи. Будущая виконтесса Корансез повернулась к городу спиной и упорно глядела на след, остающийся на воде за яхтой.

— Теперь я совершенно убеждена, — вздыхала она, — что эта Генуя для меня будет роковой. Genova prende е non rende[25], как говорят у нас…

— Она возьмет у тебя имя Бонаккорзи и не вернет его тебе, вот и все, — отвечала Флуренс, — и пословица оправдается! У нас в Соединенных Штатах есть другая пословица, которую постоянно повторял президент Линкольн. Ты хорошо сделаешь, если запомнишь ее раз навсегда: она излечит тебя от твоей тоски. Она не то чтобы очень красива, особенно когда дело идет о браке, но она выразительна: «Don't trouble, how to cross a mud-creek, before you get there»[26].

— Но если лорд Герберт переменил намерение и если «Далила» с моим братом находится в гавани? Если Шези захотят сопровождать нас? Если в последнюю минуту старый князь Фрегозо не даст своей часовни, хотя и обещал?..

— И если Корансез перед алтарем скажет: «Нет»? — перебила Флуренс. — И если случится землетрясение, которое поглотит всех нас?.. Ну! «Далила» совершенно спокойно стоит на якоре, на рейде в Кальви или в Бастии. Шези и мой дядя должны посетить пять или шесть американских и английских яхт: нечего и думать, чтобы они пожертвовали этим удовольствием ради прогулки, которую мы якобы затеваем по музеям и церквам. Да это было бы просто безумием!.. И с чего, ты думаешь, князь станет отказываться, раз он обещал дону Фортунато? Заметь, что аббат был его товарищем по тюрьме в 1859 году. Ведь для вас, итальянцев, прямо священно все, что касается Risorgimento[27]. Ты знаешь это лучше меня… А меня беспокоит только одно, — прибавила она с веселым смехом, — как бы этот Фрегозо не продал кому-нибудь из моих земляков лучшие полотна и лучшие мраморы из своей галереи. Эти корсары грабят все. Единственным извинением для них может служить то, что они обладают не одними деньгами, а также и вкусом. Поверишь ли, в Марионвилльском колледже учительница археологии преподавала нам историю греческого искусства до Фидия по фотографическим снимкам с этой коллекции Фрегозо?..

— Отлично, — говорила снова Флуренс Марш своей подруге два часа спустя, — не права ли была я? Встретила ты mud-creek[28]?

Высадка произошла именно так, как предполагалось. Шези и Дикки Марш пошли отдельно делать визиты на увеселительные яхты, стоявшие у мола на причалах. На судно принесли депешу от Наваджеро, адресованную его сестре: он извещал, что «Далила» прибыла в корсиканские воды.

И вот теперь наемное ландо везло влюбленную маркизу в обществе Флуренс, госпожи де Карлсберг и Пьера Отфейля по направлению к генуэзскому дворцу, где их ожидал Корансез. Экипаж взбирался по узким улицам и проезжал мимо разрисованных фасадов старинных мраморных палаццо с колоннадами, которые встречаются в этом городе на каждом шагу и свидетельствуют о безумной роскоши прежних купцов — полуфеодалов, полупиратов. Во всех этих улицах, или, вернее, коридорах, которые круто, обрывисто спускались к гавани, кипели целые рои суетливого, крикливого, жестикулирующего народа.

Хотя северный ветер стал очень суровым, однако три женщины пожелали, чтобы экипаж остался открытым, и любовались этой толпой, этими фасадами, то выцветшими, то блестящими, живописностью костюмов. Когда мисс Марш сказала маркизе свою ободряющую фразу, Андриана все еще взволнованно, но счастливо улыбнулась и отвечала:

— Это правда, я больше не боюсь и начинаю верить, что это — не грезы… Но если бы мне когда-нибудь сказали, что в один прекрасный день я буду ехать с вами троими по Piazza delle Fontani Morose[29] и для того, для чего я еду!.. О, Господи Боже! Вон Корансез! Ах! Как он неосторожен!..