Камень, ножницы, бумага - Йен Макдональд

Разумеется, демонический ящик с фрактором Канджи на экране сообщает это значительно более убедительно, но ведь каждому мужику хочется хоть раз в жизни почувствовать себя Робин Гудом, гарцующим по Шербургскому лесу. Забрать у богатых и раздать бедным? И пусть скромный танец пальцев по клавишам не похож на величественные пассы мага от индустрии, но он означает истинное разрушение, полный экономический крах «Тоса Секьюрити».

Двойные двери раскрываются без моей команды. Я молча скольжу по сверкающему полу к самому сердцу земли обетованной. И так же молча утыканные телеэкранами стены заполняются лицами – мужскими, женскими, молодыми, старыми. Европейцев и американцев немного. Среди лиц странный пустой экран, по которому промелькнула путаница образов, резанувшая по глазам, как фрактор. Колонны ворот тории усеяны клапанами для душ.

Создаваемая «Тоса Секьюрити» империя мечты сооружается и поддерживается руками мертвецов, украденных душ, порабощенной памяти многих. Здесь десятки, возможно, сотни функционирующих систем. За ними надо следить, управлять ими, контролировать их. И все это осуществляют они. Бдительные. Неутомимые. Надежные. Вечные. Если мертвые – цифры и датчики этой империи, то кто… что же является ее движущим интеллектом? Дверь в Зал Дайцы распахивается. Что мне остается? Только войти.

Висячие бронзовые светильники озаряют ясные лики сотен буддийских святых, которые обрамляют стены. Я узнаю Кэннона, Дайницы, Бинзуру, навеки лишенного просветления из-за пристрастия к крепким напиткам. Место центрального образа в алтаре занято чем-то, напоминающим древние рыцарские доспехи с телевизором вместо головы.

– Жизнь имитирует анима? – говорю я по-английски, двигаясь между боддисатвами и боддидхармами. Теперь я вижу, что древние доспехи укреплены на корпусе популярного промышленного робота Дорнье, такого же, как Одджоб Луки Касиприадин, который сопровождал нас в калифорнийском чистилище. Я продолжаю приближаться, пока не вижу, что мое лицо полностью отражается в пустом экране под пикирующим крылатым силуэтом.

– Совсем рядом люди спокойно завтракают и смотрят утренние новости.

Лезвие кажется ужасающе ярким серебряным пятном, стальной ветер бьет мне в лицо, оно готово к удару, как и моя левая рука, тоже готовая и тоже к удару.

– Это легко могла бы оказаться и ваша голова, мистер Ринг. – Английская речь. Стандартное произношение. Достаточно идиоматичное. Совершенное, как может быть совершенным только микрочип-переводчик самого высокого класса.

Я начинаю понимать. И очень сильно пугаюсь.

– А ваша – еще легче, – бессильно бросаю я и сжимаю левую руку.

– Что-то я сомневаюсь, мистер Ринг.

Совсем как в старом мультфильме Рея Харрихаузена, машина-самурай спускается с алтаря; тонкие ноги стучат, стучат, стучат по деревянному полу. Две из ее четырех рук оканчиваются короткими острыми лезвиями. Детский кошмар: телевоспоминания о крабопауках, извлеченных со дна Японского моря, пять метров позвякивающих, хитинообразных, длиннющих доспехов. Поборов внезапную слабость, я перехожу к делу:

– Значит, все делают компьютеры, так? – кричу я боддисатвам и боддидхармам и массе телелиц на массе экранов. Всему, что может и будет слушать. – Как вы умерли?

– Рак, мистер Ринг. Разумеется, рак. Некоторые говорят, что такая болезнь – благословение, она дает время подготовиться к встрече с Буддой, или с предками, или с Аллахом и обрести достоинство. Но это не про меня, мистер Ринг. Но с другой стороны, я всегда был исключением из правил. Вместо достоинства я обрел гнев. Гнев, что тело, которое я так яростно тренировал, так необратимо предало меня. Гнев, что мои амбиции, моя работа станут достоянием других, не таких способных, как я. Да, гнев. Сама по себе смерть не была мучительной. Клапан моей души был разгружен в симулятор, мои дети и служащие выказали приличествующую случаю скорбь, я превратился в призрак, живую память. А потом, мистер Ринг, произошла странная вещь, которую я не могу должным образом объяснить вам потому, что она подразумевает проникновение в самую суть необъяснимости каждой личности. Я вернулся к жизни. Я превратился в нечто большее, чем просто мертвая, пассивная память. Я стал понимать, чувствовать. Стал активным, живым. Мне нравится думать, что именно гнев, сила моего негодования не пожелали умирать и реинкарнировались в машине. Конечно, только гнев и инстинкт обладания заставили меня создать компанию, напасть на других призраков, обитающих в том же симуляторе, покорить их, превратить в инструменты, оружие, которое отобрало контроль над компанией у моих наследников. Представьте себе их возмущение, когда они обнаружили, что системы им не повинуются, и увидели на экране мое лицо! Еще несколько шагов по деревянному полу.

– У всех наций, мистер Ринг, имеется определенная дата, время и место, когда каждый очень отчетливо помнит, что именно он делал. У вас – это смерть Элвиса Пресли, гибель «Челенджера». У нас – внезапный утренний свет над Хиросимой. Я видел тот свет, мистер Ринг. Видел, как вместе с дождем и пылью на землю обрушился пепел Империи. И я видел, как Империя возродилась, стряхнула с себя патернализм Америки, победила ее. И я не жалею, что сегодня мы отодвинуты на периферийные роли, боковые игроки иногда переигрывают центральных нападающих.

Теперь я понимаю и этот дом – воплощение культурной шизофрении, и это неоимперское приключение. За напудренной маской гейши живет все та же душа, неизменившаяся, неизменяющаяся и не подверженная изменениям.

– И сейчас вы поднимаете меч Мисимы.

– Требуется особое благородство, чтобы выпотрошить себя на балконе отеля, но Мисима был идеалистом, а все идеалисты – дураки. Мы, Такеда, прагматики. Для начала я хочу получить то, что всегда было моим: земли, имя, почет.

– Я бы понял, если бы вы хотели этого во имя спасения души Японии, – сказал я, – но ведь вы просто-напросто еще один маленький гребаный даймио.

– Который хочет и получит вашу голову, мистер Ринг. Лезвие дрогнуло. На этот раз я готов. Моя правая рука поднята.

– Не думаю, мистер Такеда.

– Господин Такеда, если не возражаете. И как я уже говорил, я-то не сомневаюсь.

Дуга лезвия пролетает так близко, а мои инстинкты реагируют так медленно, что я почти ощущаю стальной поцелуй на своей глотке. Робот-самурай со щелчком принимает боевую стойку: одно лезвие высоко поднято, другое отведено для смертоносного удара.

Теплая кровь на пальцах. Я с изумлением смотрю на правую руку.

Невозможно! Невозможно! Невозможно!

Левая рука. Рука Хаоса. Рука Смерти. Костяшки пальцев прижаты к лицу. Умирай, ты, покойный ублюдок!