Претендент на царство - Валерий Рогов

И всё же: как поступать?.. Да, как поступать?! Шанс ведь редкий, и его нельзя упустить! И тут я решил проверить Ордыбьева на испуг, или хотя бы вытянуть из него какое-то откровение, которое подскажет дальнейший поворот событий.

— А не кажется ли вам, Мухаммед Арсанович, — тая нахлынувшее волнение, достаточно равнодушно произнёс я, — что кто-то иной, уже не Ловчева, напишет разоблачительные письма о графских художествах, как вы изволили выразиться? Целый мешок разоблачений! — съязвил я. — И анонимных, и подписных. Уж в них изобразят не только всю отвратительную правду о Силкине, но и массу чудовищных домыслов. Да ещё найдётся досужий журналюга, который так разукрасит факты, что, как ныне говорят, мало не покажется. Будто речь идёт не о вашем респектабельном концерне, — опять съязвил я, — а о воровской, бандитской малине. И ведь именно вам, Мухаммед Арсанович, придётся отмываться и от похотливых мерзостей фальшивого графа, и от предвзятых пакостей рукастого журналюги.

Ордыбьев, казалось бы, не услышал сказанного, — не удивился, не возмутился, словно это его не касалось. Нужно отдать ему должное — той выдержке, тому умению, с каким он мог уйти от ответа: паузой, молчанием. Конечно, он всё услышал, всё понял и, без сомнения, сразу представил все пагубные последствия. Но виду не подавал, а продолжал, как ни в чём не бывало о своём, о том возмущении, которое в нём вскипело после сообщения косматого Шамиля.

— Вы знаете, а ведь Семён был незаменим на первом этапе, когда начался передел собственности. Его находчивость творила чудеса. А всё потому, что никто не знал, чего нельзя и что можно. Тут его напор давал блестящие результаты. Но ныне опомнились. А Семёну хоть бы что! Зазнался, охамел. В отношении даже меня, — обидчиво подчеркнул он: мол, благодетеля, суверена. — Совсем вышел из-под контроля. Неслыханное творит! Дела забросил и только одно — наслаждения. Да ведь как примитивно! Жрать-пить да совокупляться. Нет, добром это не кончится. Не должно кончиться Содомом и Гоморрой! — заключил возмущённо и добавил — отстранённо, неприветливо: — Спасибо за проведённый вечер. Прощайте!

Он протянул бледную ледяную руку. На моё слабое рукопожатие ни один палец его не шевельнулся. Халиф затаился в неутолённом гневе.

Глава четырнадцатая

Расправа

После Покрова, когда первый снег очистительной простынёй накрыл омертвелую землю, ко мне в Тульму неожиданно примчался Вячеслав Счастливов. Оказывается, накануне он получил моё письмо, в котором я вскользь, но язвительно изобразил свои приключения в Гольцах. Но главное теперь заключалось в другом: я отказался писать о 760-летии батыева погрома Руси. Особенно его задела моя ирония по поводу того, а следует ли вообще в стотысячный раз воспевать самоубийственный героизм дружины князя Игоря Ингваревича и подобный подвиг отряда Евпатия Коловрата? Свой отказ я мотивировал тем, что не созрел ещё для осмысления как давней, так и нынешней русской трагедии.

Однако взамен я предлагал ему перепечатать в «Звоннице» произведения той эпохи, того же XIII века, кстати, неповторимую по глубине печали, по высоте духа — «Повесть о погибели Рязани», сопроводив её высказываниями исторических деятелей, а также восприятием тех давних событий современниками. Сам соглашался написать эссе, где намеревался подчеркнуть следующее: надо знать, помнить, удерживать и строить Отечество — воочию ощущать врагов, с предельной заботливостью готовиться к защите.

Кроме того, я напомнил, что хан Батый, завоеватель, безусловно, величайший — жестоко-мудрый, целе-устремлённый, сумев объединить четырнадцать орд — несметное войско по тем временам, потратил почти пять лет на свирепое уничтожение непокорных русичей, чтобы в дальнейшем завоевать всю Европу — до скалистых берегов Атлантики, и только смерть великого хана Октая в столице империи на Амуре остановила его безудержный натиск на наших вечных недоброжелателей и соперников. Об этом тоже важно помнить — и нам, и им!

Вячеслав Счастливов, натура стремительная на поступки и решения, сначала напрочь отрицал и моё предложение, и моё видение батыева нашествия; высказал немало неприятных, несправедливых и даже оскорбительных слов, но когда наконец мне удалось заставить его задуматься, загорелся пламенем неудержимым, завосторгался. Ах, эти поэты!.. Тут же принялся изображать газетный разворот, намечать имена, картинно расписывать художественное оформление и даже уверять, что издаст эту «творческую находку» иллюстрированным буклетом — «как катехизис борьбы»!

Нет, нелегко общаться с поэтами. Однако их бурный восторг очищает душу от собственных мрачных раздумий, словно свежий ветер разгоняет хмарные тучи, открывая небесные колодези для живительного света, — для надежды и веры.

Довольные друг другом, мы сели, как говориться, пить чай, тем более, Слава Счастливов не преминул прихватить с собой фирменную сулейку «Руси Рязанской»! Разговор наш принял необязательный и случайный характер и только в конце застолья (уже настоящего чая-пития) он неожиданно спросил:

— Слушай, ты ведь хорошо знал Силкина? Говорят, он был пройдошистый, грязный деляга, да?

— Постой, почему «был»? — насторожился я.

— Ну как же! Ты разве не знаешь? Не то он застрелился, не то его застрелили. Пишут, правда, несчастный случай. Но я убеждён — умело подстроенное убийство. Что-нибудь местные мафиози не поделили, как думаешь?

— Послушай, Вячеслав, а можно по порядку? — разволновался я.

За обещанный мной Ордыбьеву «мешок разоблачений», естественно, я не брался. Это была метафора, с одной лишь целью — припугнуть его. Но он, похоже, перепугался не на шутку, а смертельно — да, для Силкина… Выходит, в смерти «графа» есть и доля моей вины?.. Однако у меня и в мыслях подобного не было. Кроме того, мне не вполне ведомы нравы новых господ — слишком уж скоры они на расправы даже среди своих верных подручных.

Должен сказать сразу, что по возвращении из Гольцов я было взялся за изобличительную статью, но она не то что не получалась, а вообще не двигалась, — потому что не мог я хоть малешко подставить несчастных Базлыковых: никогда бы себе этого не простил! Поэтому решил вернуться к своей неоконченной повести, чтобы само собой забылось всё случившееся в Новых Гольцах. Честно признаюсь, я не видел реальных путей разоблачения Ордыбьева, как и выхода из тупиковой ситуации с Базлыковыми. Это угнетало, и я чувствовал своё полное бессилие. А вот «претендент на царство», ханский потомок Орду-Ордыбьев поступил по-злодейски стремительно, по извечному принципу: нет человека — нет проблем…

Я прямо-таки уничижительно попросил Счастливова:

— Пожалуйста, Слава, расскажи всё в подробностях.

— Да, знаешь, тёмная история, а главное жутковатая. Говорят, Ордыбьев причастен. Ты наверняка в этом не сомневаешься?

— Ты даже не представляешь, друг мой, насколько не сомневаюсь, — чуть-чуть приоткрылся я. — Но, пожалуйста, по порядку.

Но Слава Счастливов не обратил никакого внимания на мою просьбу. Он вообще плохо умел слушать собеседников, особенно если увлекался собственными домыслами.

— Поверь, это убийство! — воскликнул он — Точно! Точно!

— Разве доказано?

— Нет, но я абсолютно уверен. Понимаешь, этот лукавый татарин так соболезнует, будто отца родного потерял. Это-то и выдаёт! Соображаешь? Я интуитивно чувствую. Убийство! Убийство!.. Не сомневайся!

— Постой, — перебил я, — где соболезнует?

— Ах да! Я же забыл, что ты газеты не получаешь. Живёшь здесь, как в берлоге, нет, хуже! — ему понравилось сравнение, и он засмеялся. — Так вот: во всех позавчерашних газетах некрологи. Вернее, информация о трагедии в Гольцах. Но я не верю в трагедию. Это точно убийство! Надеюсь, ты не станешь жалеть этого мафиози? Кстати, я, кажется, одну газетку прихватил, — вспомнил он. — Заметь, специально для тебя! Ты ведь его всё-таки знал, да?..

Он достал из плоской сумки, напоминающей военный планшет (у поэтов всё должно быть эпатажным, мол, живём, как на войне!), солидную и уравновешенную «Приокскую новь».

— На, дружище, читай! И соображай! На последней странице. Так и называется: «Трагедия в Гольцах». Ты представляешь, — не прерывал он своё словесное извержение, — этот Семён Иванович Силкин недавно превратился в графа! Чес… кажется, граф Силкин-Чесняков. Надо же, Чесняков! А сам — прохвост! Говорят, ворюга из ворюг! Так вот, представляешь, в «Утре Рязани» заголовочек: «Погиб новоявленный граф»! Ваше сиятельство! Ха-ха… — смеялся он. — Нет, ты подумай, до чего мы дожили — сиятельства объявились! Скоро и царя-батюшку, его величество, возвернут!..

Я уже не слушал Вячеслава, читая сенсационное сообщение:

«Трагедия случилась во время утиной охоты недалеко от села Гольцы. Погиб от случайного выстрела бывший начальник Городецкой нефтебазы, а ныне заместитель генерального директора концерна „ОРД“ С. И. Силкин. В последнее время он предпочитал именовать себя графом Чесенковым-Силкиным, обнаружив в архивах Санкт-Петербурга документальные свидетельства того, что является потомком внебрачного сына князя С. М. Голицына.