Претендент на царство - Валерий Рогов

Валерий Рогов

Претендент на царство

роман-предупреждение

«Я могу многое ненавидеть в России и в русском народе, но и многое любить, чтить её святость. Но чтобы иностранцы там господствовали, нет, этого не потерпел бы!

Только один Господь ведает меру неизречённой красоты русской души.

Россия в каждом из нас! Любить её — это нравственно».

Два чувства дивно близки нам —В них обретает сердце пищу —Любовь к родному пепелищу,Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!Земля была б без них мертва,Как ……… пустыня,И как алтарь без божества.

Глава первая

Пистолет и икона

В самом истоке десятилетия, последнего в двадцатом веке, в провинциально заторможенном Городце Мещерском нежданно, ни с того, ни с сего пооткрывались лавки древностей. Вероятно, сим неосознанным, но интуитивным действом местные богатеи, долго таившиеся в подполье, приветствовали столичную либерально-демократическую власть, провозгласившую возврат к капитализму.

Как бы там ни было, но гонких до моды провинциальных обывателей соблазняли приобретать старинные иконы, усадебный фарфор, книги в сафьяновых переплетах, но прежде всего подвигали к продаже когда-то утаенных раритетов. Чего только в тот короткий период — в 92-м, 93-м и отчасти 94-м годах — не удавалось обнаружить в этих наскоро оборудованных антикварных лабазах особенно в летний сезон, когда съезжалась столичная публика. Однако ещё больше диковинок таилось в тесных домашних закромах новоявленных «антикваров», куда допускались лишь проверенные, надёжные покупатели. Но и в «салонах» порой выставлялись уникальные вещи, для того, чтобы показать солидность предприятия, а главное, чтобы выискать денежных покупателей, однако не очень сведущих в антикварных тонкостях.

Грешен, наезжая в Городец Мещерский, я сам частенько заглядывал в эти любопытные заведения и обязательно в лавку к бывшему комбату, майору Базлкову, к которому испытывал симпатию, впрочем, как и он ко мне.

Однажды в конце января тысяча девятьсот девяносто четвёртого года, вырвавшись из притаившийся, насупленной Москвы, раздавленной кровавым расстрелом Дома Советов, в свой деревенский дом в Тульме, чтобы отдышаться и опомниться, я, естественно, навестил Городец Мещерский и, конечно, побывал в базлыковской лавке древностей. Покупать ничего не собирался, хотелось просто взглянуть на «товар» в глухое межсезонье, когда Городец Мещерский как бы уменьшается, кажется забытым и заброшенным. Но всё-таки таил надежду, что именно в такое унылое, полусонное время мне и удастся приобрести за «недорого» неожиданную букинистическую книгу.

Книг в салоне не оказалось: кто же после грабительской денежной реформы, устроенной либерал-радикалами, да, кто же из объегоренных и сразу обнищавших провинциалов станет тратиться на ветхие фолианты? Но два лота, если пользоваться антикварной терминологией, из хаотического многообразия стрингов — декоративно-прикладного, фарфорового, живописного, иконного и даже мебельного — особенно поражали: икона Христа с Чашей в потемнелом серебряном окладе и блестящий, совершенно новый кремневый пистолет начала XIX века.

Пистолет лежал в футляре, обтянутом тёмно-синим бархатом, с красным шёлком изнутри. На серебряном ромбе было выгравировано: «John Ramsay Vosgreen, esq.». To есть: Джон Рамсй Возгрин, эсквайр. Рядом с пистолетом хозяин, Базлыков Николай Рустемович, поставил бюст Пушкина бисквитного фарфора, прислонив к нему картонку с нарочитой, неуместной фразой, выведенной чёрным фломастером: «Из такого же пистолета стрелял Дантес в А. С. Пушкина».

— И что, пистолет и поныне стреляет? — с мрачной иронией поинтересовался я.

— Ещё как! — воскликнул Базлыков весело, дружелюбно улыбаясь. — Если желаете, то можно попробовать. Только, чтобы пострелять, придется выехать за город.

— Нет, не желаю, — угрюмо отвечал я. — Цена, наверное, не малая?

— Ещё бы! Но пистолет того стоит. Во-первых, именной. Принадлежал какому-то англичанину. А во-вторых, абсолютно новый. Представляете, я лично первым из него стрелял!

— Где же он так сохранился?

Базлыков несколько замялся:

— В общем, ко мне он попал из бывшей голицынской усадьбы. Знаете? Село Гольцы, в сторону Старой Рязани. Не бывали там?

— Нет, не приходилось.

— Весь парадокс в том, что он действительно новый. Загадочно, миновало столько лет, почти двести, а никто из него ни разу не выстрелил, хотя имелись и пули, и порох, и пыжи. Конечно, пришлось изготовить и сотню новых. Вообще-то, он быстро уйдёт. Сейчас приходится всё распродавать, а салон закрыть, — добавил он уныло.

— Отчего же?

— Э-э, не спрашивайте…

В этот момент двери шумно распахнулись и в лавку древностей ввалились трое из тех, кого быстро окрестили «новыми русскими», а иных — «крутыми». Впереди подвигался животастый тип — огромный, крутоплечий, с хамоватой ухмылкой на толстом багровом лице. По такой ухмылочке сразу и не поймёшь: не то человек в весёлом расположении духа, не то настроен агрессивно. Одет он был в чёрное кожаное пальто до пят, а голову украшал купеческий картуз «а ля Жириновский», из-под которого надменно щурились студенисто-серые, холодноватые глаза. Несомненно, он представлял из себя важную персону — туза! — потому что за ним торчали два телохранителя: один длинный, до двух метров, а другой — крепыш среднего роста, сажень в плечах, большеголовый и безшеий, как кабан, подобно тому с тупым, злым поглядом. Впрочем, длинный отвращал больше: маленькая костистая головка, поднятая чересчур высоко, с узким острым подбородком, так далеко выдвинутым вперёд, что верхняя губа едва прикрывала нижнюю челюсть; тёмными впадинами под низким лобиком, откуда беспокойно и ядовито, подобно змеиному жалу, шныряли глазки; в общем, уродливая физия, на которую и смотреть не хотелось, однако она притягивала, и именно своей патологией, — в ней угадывались признаки насильника и убийцы.

С появлением этих троих Базлыков как-то сразу увял, ссутулился; его по-спортивному подтянутая фигура будто сжалась; на красивое, по-мужски мужественное лицо легла унылая, почти смертельная серость.

Туз рванул в карьер:

— Ну где тут у тебя пистоль Дантеса? Ага, вижу! Значит, гришь, стреляет? Заряжай! — приказывал безапелляционно.

— Семён Иванович, — развёл руками Базлыков, — здесь нельзя.

Но тот не внял.

— Я, слышь, хоть и не из уголовного розыска, но отвечай: откуда взял? И попробуй соврать мне! — погрозил коротким пальцем.

— Семён Иванович, да разве я спрашиваю: кто, да что, да откуда? Мне приносят — я покупаю. Привожу в порядок — продаю.

— Слушай, Базлык, штырь ты еловый, мозги мне не пудри! Понял? Не люблю! Сам знаешь, за оружие — статья. Где разрешение? А ну, бляха-муха, показывай!

— Но Семён Иванович, — несвойственно ему заискивал Базлыков, обычно независимый и достойный, со многими клиентами держащийся даже свысока, — это же антиквариат. Я, ей-богу, не подумал, что необходимо разрешение.

— Ладно, давай заряжай! — прикрикнул настырный Семён Иванович. — Счас стрельнём! Как тот француз. Дантес, гришь? В этого самого, в нашего Пушкина! — И грохочущее захохотал, обернувшись к своим охранникам. Те механически растянули резиновые улыбки, однако и междометия не вымолвили.

Антиквар взволновался:

— Семён Иванович, умоляю, тут же нельзя!

А тот рассердился:

— Заряжай, грю, едрёна в корень! И помалкивай, а то хуже будет. Понял?

— Ах, Семён Иванович, Семён Иванович, — покорно вздыхал Базлыков, но властный пришелец довольно посмеивался, переглядываясь со своими бультерьерами.

Меня же в лавке будто не было. Но я догадывался, что представление устраивается именно для меня, потому что ловил скользящие, презрительные взгляды, чувствовал, каким ничтожеством он хотел меня выставить. Но я не уходил из солидарности с Базлыковым, хотя и для меня всё могло плачевно кончиться. Только этого мне не хватало после расстрельной Москвы…

— Значит так, за Дантеса я буду. За убивцу, хе-хе… По твоему предписанию, Базлык, стрельну. В самого Пушкина. Ну и придумал, подлец, а? Пистоль Дантеса, хе-хе… — потешался, нетрезво покачиваясь, громадно круглый, как стоведерная бочка, Семён Иванович.

Дрожащими руками Базлыков засыпал в дуло порох, вставил пыж, загнал пулю и с трагически-покорным видом протянул пистолет «дуэлянту», успев, правда, униженно попросить:

— Отложите, пожалуйста, мой переезд на недельку, а?

— Погодь, потом потолкуем. Вот стрельну, понял? Ну, на скольких шагах сходились? На десяти? — обращался он к антиквару, но вдруг подозрительно-тупо уставился на меня.