«Господь да благословит решение мое...» - Петр Мультатули

22 мая 1916 года части 8-й армии генерала Каледина перешли в решительное наступление и добились колоссального успеха. Этот успех был неожиданным для самого Брусилова и у него не было достаточно сил, чтобы его развить. Получив подкрепление, Брусилов произвел перегруппировку, направив главный удар на Ковель. В то же самое время генерал Эверт в указанный ему срок никакого наступления не произвел, откладывая его четыре раза, а затем нанес удар не на Виленском направлении, а на Барановичи. В результате противник перебросил крупные силы, и наступление было приостановлено. Ставка перенесла на Юго-Западный фронт направление главного удара, но было уже поздно. Начались тяжелые и кровопролитные бои. Брусилов постоянно пытался развить наступление на Ковельском направлении, что каждый раз приводило к неудачам.

18 августа он начал второе наступление, которое продолжалось до ноября месяца, но ничего, кроме больших потерь, уже не принесло. Накануне этого наступления Николай II писал императрице: «Завтра начинается наше второе наступление вдоль всего Брусиловского фронта. Гвардия продвигается к Ковелю! Да поможет Господь нашим храбрым войскам! Я невольно нервничаю перед решительным моментом, но после начала меня охватывает глубокое спокойствие и страшное нетерпение как можно скорее узнать новости»[301]. Ставка пыталась в очередной раз указать Брусилову на необходимость смены направления удара с Ковельского в Лесистые Карпаты, но Брусилов, «не считаясь ни с потерями, ни со складывающейся обстановкой, всякий раз принимал решение наступать на Ковель»[302]. «Немцы подвозят к Ковелю все больше и больше снарядов, — писал Николай II императрице, — и больше войск, как я, впрочем, и ожидал, и теперь там происходят кровопролитнейшие бои. Все наличные войска посылаются Брусилову, чтобы дать ему как можно больше подкреплений. Опять начинает давать себе чувствовать этот проклятый вопрос о снарядах для тяжелой артиллерии. Пришлось отправить туда все запасы Эверта и Куропаткина»[303].

А. А. Керсновский пишет: «После Ковельского сражения Государь и Алексеев воспротивились дальнейшей бойне на Ковельском направлении, требуя перенести тяжести Юго-Западного фронта на Буковину и Лесистые Карпаты. Однако, у Ставки не хватило твердости настоять на своем решении прекратить ковельскую операцию перед более волевыми подчиненными инстанциями. Брусилов и Гурко настояли на продолжении этого безумного самоистребления»[304].

Николай II так писал об этом императрице в письме от 21 сентября 1916 года: «Я велел Алексееву приказать Брусилову остановить наши безнадежные атаки, чтоб потом снять гвардию и часть других войск с передовых позиций, дать им время отдохнуть и получить пополнения. Нам надо наступать около Галича и южнее у Дорна Ватры, чтоб помочь румынам и перейти Карпаты до начала зимы»[305].

Русская армия провела самое крупное наступление Первой мировой войны, навсегда вошедшее в анналы истории. Она показала всем миру, что обладает огромной боеспособностью, если после неудач 1915 года смогла добиться подобных результатов. Свидетельством высокой оценки этого наступления явилась поздравительная телеграмма Николая II на имя генерала Брусилова. Действительно, заслуга его перед Россией была большой. Но не меньшей заслугой перед Россией были поддержка Брусилова Царем, стратегические замыслы генерала Алексеева, общая работа Ставки. Велика заслуга и генералов-участников этого сражения: A. M. Каледина, П. А. Лечицкого, В. В. Сахарова, Ф. А Келлера, В. М. Безобразова.

Брусиловское наступление продемонстрировало не только достижения русского оружия. Оно также показало, что русское верховное командование по-прежнему не научилось закреплять и развивать успех, по-прежнему не умело воспользоваться достигнутой победой. Опасным признаком был царивший среди русских генералов пессимизм. Высший русский генералитет, в своей массе, психологически был готов войну проиграть. Он не верил в собственные силы и силы армии в целом. Причем, это случилось вопреки объективной картине происходившего на театре военных действий. «В растущем пессимизме, — пишет генерал Головин, — все ошибки нашего командного состава рассматривались в увеличительное стекло. При этом совершенно упускалось из виду, что атаки наших союзников не приводили к большим результатам, чем наши атаки против немцев, несмотря на то, что в распоряжении союзных государств было такое обилие технических средств, о которых у нас даже мечтать не смели»[306].

Добавим также, что русский фронт к 1917 году удерживал против себя 187 немецких дивизий, что составляло 49 % от общего числа сил противника[307].

Возвращаясь еще раз к тому чувству меланхолии и безнадежности, какое охватило многих русских генералов, хочется повторить: все эти качества были присущи в 1916 году всем воюющим армиям. Неумение воевать в новых условиях привело к затяжной, окопной войне. К ней ни одна армия не была готова, так как ведущие военные теоретики, например, Шлиффен, твердили о ее невозможности в новых условиях. Затяжная война, как и все неожиданное, испугало людей. Что будет дальше, не знал никто. Отсюда стали появляться сомнения в возможной победе. У. Черчилль писал в те дни жене: «Я очень сомневаюсь в конечном результате. Больше, чем прежде, я осознаю громадность стоящей перед нами задачи, и неумность способа ведения наших дел приводит меня в отчаяние. То же самое руководство, которое зависело от общественного мнения и поддержки, гаснет, будет готово заключить скоропалительный мир… Можем ли мы преуспеть там, где немцы, со всем их умением и искусством, не могут ничего сделать под Верденом? Нашу армию нельзя сравнить с их армией, и, конечно же, их штаб прошел подготовку посредством успешных экспериментов. Мы — дети в этой игре по сравнению с ними»[308].

В Первой мировой войне потерпели поражение все военные концепции XIX века. Понадобилась страшная бойня 1914–1918 годов, переосмысление всей концепции ведения войны, чтобы психология военной стратегии переменилась.

Пессимизм русского генералитета сочетался с чудовищной усталостью России от войны. Эта усталость порождала сомнения в ее справедливости. Один русский солдат говорил: «Очень мне эта война не по нутру пришлась. Ну там ранят, али смерть, али калечью заделают — не в том сила. Кабы мне знать, в чем толк-то, из-за чего народы, такие мирные, передрались?» «Осень третьего года войны, — пишет Ольденбург, — была порой упадочных настроений. Кампания 1916 года обошлась русской армии в два миллиона человек — притом пленные в этой цифре составляли уже не 40 проц., как при великом отступлении, а всего 10 проц. С западного фронта доходили вести о таких же тяжелых потерях, о таком же „топтании на месте“. Казалось, что войне не будет конца. Никакая пропаганда не могла преодолеть этой усталости от войны, побороть ее — на известный срок — могла только железная дисциплина, только строгая цензура. Только царская власть, только твердая власть могла сдержать, затормозить это явление распада. Россия была больна войной. Все воюющие страны в разной степени переживали эту болезнь. Но русское общество, вместо того чтобы осознать причины неудачи, прониклось убеждением, будто все дело — в недостатках власти»[309].

Расходы на войну были огромными: если в 1914 году Россия тратила на военные расходы 1655 млн. рублей, то в 1915 году эта цифра равнялась 8818 млн. рублей, а в 1916 году-14 573 млн. рублей[310]. Все это тяжелым бременем ложилось на плечи народа. «К осени 1916-го года тяготы войны ощущались уже всем населением России. Особенно сильно они чувствовались необеспеченными классами, деревней и рабочими. Мобилизация вычерпала до 15-ти миллионов взрослых мужчин, не считая двух с половиной миллионов, которые были заняты работой, необходимой для обороны, на заводах, на ж.д., при общественных организациях и т. д. В сельском хозяйстве начались ощущаться недостатки рабочих рук», — писал генерал-майор П. П. Петров[311].

В армии стали появляться недовольные настроения, как в 1915 году. В конце 1916 года в одной из дивизий 34-го корпуса, которым командовал генерал Скоропадский, из-за неподвоза продуктов произошел бунт. Солдаты говорили: «Держите нас в окопах, гоните в атаку, жрать не даете». «В этих словах, писал полковник Кочубей, — уже чувствовалась солдатская наглость, но и на этот раз — личным воздействием генерала Скоропадского — вопрос был мирно ликвидирован»[312].

Можно с уверенностью сказать, что фронт во многом держался за счет святости царского имени, за счет чувства долга перед Царем. Пока Царь оставался на престоле, армия воевала.