Моя профессия – убивать. Мемуары палача - Анри Сансон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Настал час, когда, чтоб только увидеть ее, вы рискнули бы своей жизнью. Она также ожидала вас, она также страдала, она требовала вашей опоры, она умоляла вас приблизиться к ней. Вы повиновались, и с этой минуты ваше существование было жестокой борьбой между долгом и страстью. Эта страсть, вы и в эту минуту стараетесь подавить ее, возбуждала в вашем сердце другие ощущения.
– Довольно, довольно, будьте так добры, милостивый государь! – сказал молодой человек задыхающимся голосом.
Поль Берто побледнел, как мертвец.
Де Блиньяк поднял пробку и машинально щипал ее, не теряя из виду действующих лиц этой сцены.
Все четверо оставались безмолвными в продолжение нескольких минут. Незнакомец первый прервал молчание.
– Мне жаль, милостивый государь, – сказал он, обращаясь к молодому офицеру, отиравшему крупные капли пота, выступившие на его лбу, – мне жаль, что я растравил раны вашего сердца из-за того, чтобы ответить на вызов, который мне сделал господин кавалер де Блиньяк, и я прошу у вас прощения.
– Милостивый государь, – отвечал Шарль де Лонгеваль, ходивший уже несколько минут в волнении по залу, – вы мне говорили только о прошедшем, и это прошедшее достаточно мрачно, чтобы вы дали мне право спросить вас о будущем. Потому прошу вас, исполните мою просьбу.
Незнакомец взял свой плащ и накинул его на плечи.
– Позвольте мне удалиться, – сказал он, – позвольте мне уйти, молодой человек. Поверьте, мне не поднять тяжелую завесу, которую Провидение поместило между моими глазами и остатком ваших дней. Если я открыл де Блиньяку участь, которая, по моим предположениям, должна постигнуть его, то это потому, что вы не подозревали, что де Блиньяк – мой старый знакомый, которому я должен был отплатить за старую вражду. Но вы отстранили лезвие, угрожавшее моему колету. Еще раз прошу вас, – позвольте мне удалиться.
– Ни под каким видом. Напротив, я буду просить вас ради оказанной услуги объясниться.
– Пусть так, я буду говорить. К тому же, если я и умею угадывать на лбу человека таинственные знаки кабалистической планисферы, то я недостаточно безумен, чтобы полагать, что моя наука безошибочна. Если я и верю в человеческое предопределение, то я в то же время христианин, и верю, что святая воля и милосердие Всевышнего могут изменить это предсказание. Я буду говорить.
Офицер старался улыбнуться.
– То, что вы хотите сказать мне, должно быть очень страшно, судя по вступлению, которое вы сделали до объяснения. Этот фатализм, который вы открыли в моем гороскопе, следовательно, будет преследовать меня до конца моей жизни?
– Он последует за вами за пределы могилы, он распространится на ваш род.
– И в продолжение моей жизни?
Незнакомец колебался, он сделался столь же бледным, как окружавшие его, и веки его, движимые судорожным дрожанием, то поднимались, то опускались на глаза.
– Вы любите этого молодого человека? – вдруг воскликнул он.
– Это мой кузен, мой друг, мой брат.
– Итак! Этому молодому человеку суждено погибнуть от вашей руки.
Офицер оставался в продолжение нескольких секунд безмолвным, обводя все вокруг себя диким взором, как будто он не понял в чем дело; затем он обнял своими руками шею Поля Берто и, прижав его с непреодолимой горячностью к сердцу, проговорил голосом, который подавлял рыдания в гортани:
– Поль, мой Поль, мой единственный друг, мне сделаться твоим убийцей!
– Можно убивать, не будучи убийцей, милостивый государь, – возразил незнакомец грубым и жестким тоном.
– Я вас не понимаю.
– Даже сам палач – не смертоубийца, милостивый государь, разве вы этого не знаете?
Офицер упал без чувств на стул, и между тем как Поль Берто старался привести его в чувство, между тем как кавалер де Блиньяк заменил пробку игрою карт, разрывая их на кусочки и методически бросая их в огонь, незнакомец вышел из зала, и его тяжелые шаги послышались на лестнице первого этажа.
Глава IV. Проклятая Ограда
Предсказание, открывшее моему предку участь, его ожидавшую, имело значительное влияние на его ум.
Десять лет, которые он постоянно мечтал о единственном чувстве; деятельные силы его рассудка потеряли всю свою власть, он без всякого сопротивления предавался оживлению своих впечатлений.
Он был слишком умен, чтобы полностью поверить словам незнакомца, и между тем он не мог воспрепятствовать, чтобы они не раздавались постоянно в его ушах, и если ему днем удавалось подавить воспоминание о них, то ночью они завладевали им, наводняли его сон ужасными кошмарами, и мало-помалу под влиянием этих мыслей, уверенность, что он не избежит своей участи, овладевала его рассудком.
Он до этих пор равнодушно смотрел на удовольствия и веселье своих товарищей, а со времени происшествия в «Сорвавшемся якоре» общество товарищей сделалось ему ненавистным. Он бежал, заслышав лишь их голоса. Если иногда дела сближали его с ними на несколько часов, то он, едва сказав несколько слов, спешил снова уединиться.
Его обращение с юношей, которому, как мы видели, он расточал столько нежных ласк, было чрезвычайно странно. Когда он встречался с ним, то по волнению, отражавшемуся на его лице, нежности, с которой он глядел на него, было очевидно, что привязанность его к молодому человеку нисколько не изменилась, а между тем он всячески старался избегать его.
Поль Берто боролся с этими непонятными для него чувствами. Он нисколько не полагал, чтобы ничтожное предсказание могло иметь в нравственном отношении какое-либо влияние на его опасения: он приписывал это какой-либо тайной печали и, стараясь обрести доверие своего двоюродного брата, заклинал его облегчить свои страдания, доверив их самому верному и преданному другу.
Шарль всегда сочувствовал этим нежным и настоятельным просьбам. Из его глаз катились слезы, текли по щекам, и Поль чувствовал, как дрожала рука, сжимавшая его руку. Иногда молодой офицер, не стараясь скрыть своих слез, орошавших его лицо, бросался в объятия своего друга, прижимал его к своему сердцу со всем выражением признательности, и молодой креол думал, что он откроет ему свою душу, но как бы ни были убедительны просьбы, с которыми он к нему обращался, они всегда были тщетны, и Шарль продолжал упорствовать в своем молчании, как и в своем уединении.
Поль Берто был столь же горяч, сколь молод. Уединение, в котором жил Шарль де Лонгеваль, предоставило его двоюродного брата в полное распоряжение кавалера де Блиньяка. Последний, не видя никого, кто бы мог воспрепятствовать его наставническим намерениям, сделался
