Русский код. Беседы с героями современной культуры - Вероника Александровна Пономарёва-Коржевская

С этого я начинал. Потом в Рыбинске один друг дал мне раннее издание книги «Сестра моя – жизнь» Пастернака с портретом работы Юрия Анненкова. Борис Леонидович был для меня совершенно новым и оригинальным поэтом. Впрочем, что такое футуризм, я уже знал, познакомившись прежде с брутальной лирикой молодого Маяковского. Моя мама, хоть и преподавала литературу в советской школе, не была ортодоксом. В нашем доме, куда приходили ее ученики (в ту пору между педагогами и учащимися были особые культурно-доверительные отношения), звучала поэзия Есенина и молодого Маяковского, чьи футуристические стихи меня ошеломили. А следом за ними – и строфы раннего Пастернака.

С годами я стал отходить от футуристической, метафорической, авангардистской поэзии – мне стали ближе принципы акмеизма. И постепенно выработалась формула: новизна – в каноне. Вот чего я хотел добиться от себя и что видел в поэзии, например, любимого мной Осипа Мандельштама. На первом или втором курсе Московского университета я познакомился с его «Воронежскими тетрадями» – тогда это было самиздатом. А потом, когда в самиздат пришла первая книга воспоминаний его вдовы Надежды Яковлевны, Мандельштам стал вырисовываться в моем сознании объемнее и ярче. Несмотря на всю нашу мировоззренческую разницу, быть может, именно он стал моим главным поэтическим спутником.

Это я говорю про двадцатый век, а девятнадцатое столетие всегда было со мной. Это, конечно, и Пушкин, и Лермонтов, и Фет. Единственный, кого я довольно рано невзлюбил за освобожденческую критическую позицию, так это мой земляк Некрасов. Мне уже тогда, где-то в двадцать пять – двадцать семь лет, Россия казалась совсем не такой, какой он ее изображал в обличительных стихах.

ЭБ: В период эмиграции вы гостили у Солженицына в Вермонте. Его мировоззрение, взгляды на судьбу и историю России вам всегда были близки. И все же: какую роль он сыграл для вас? Русское самосознание, патриотизм – и писательская, и политическая деятельность Солженицына соотнесена с этими словами. Какова миссия Александра Исаевича? Актуальны ли сегодня его тексты, язык, общественная позиция? И нужен ли Солженицын театру?

ЮК: Солженицын и сам написал несколько пьес в лагере, одна из которых, «Пир победителей», шла в Малом театре после его возвращения. Я был на премьере. Не скажу, что это был удачный спектакль, хотя я все-таки посмотрел его с большим интересом. Во всяком случае, у Александра Исаевича была сильная тяга к театру, особенно в молодости. И у его первой супруги, Натальи Решетовской, тоже.

Солженицын и как писатель, и как мыслитель, и как личность сыграл в моей жизни чрезвычайно большую роль. С той поры, когда на первых курсах университета я прочитал его письмо съезду Союза писателей, он стал занимать мое мировоззрение все полнее и полнее. А потом в самиздате пришли «В круге первом» и «Раковый корпус» – эти книги были прочитаны мной не по разу. После знакомства с романом «Август Четырнадцатого», тоже выпущенном в самиздатовском варианте, начались некоторые расхождения с моими товарищами, которые до этого очень высоко оценивали Солженицына, в том числе и его прозу, а начиная с «Августа…» от него отшатнулись. Догадываюсь, почему: «Август…» написан с позиций просвещенных почвенников, выпустивших в 1909 году сборник статей «Вехи». А мои друзья оставались либеральными демократами. Может быть, конкретно они и не могли сформулировать, чем не устраивает их «Август…», в котором есть гениальные страницы. Скажем, самоубийство генерала Самсонова – великая проза. Но они этого не замечали и говорили, что это ни к чему, что Солженицын ушел от своей главной темы – разоблачения сталинизма.

Я оказался более тесно связан с судьбой Солженицына после того, как в конце 1974 года написал письмо «Ко всем нам» на двухлетие его высылки. Когда Солженицына высылали, я был вне Москвы – работал на Соловках экскурсоводом. Знал, что многие мои друзья выступили в его поддержку, а у меня такой возможности не было. И когда я вернулся в Москву, меня очень угнетало, что в такой судьбоносный, как мне казалось, для нашей родины момент я промолчал. Тогда я выступил самостоятельно: письмо «Ко всем нам» было напечатано в «Русской мысли». И когда я приехал на Запад осенью 1982 года, то написал Александру Исаевичу – оказалось, что это мое открытое обращение он прекрасно помнит. Хотя в то время не только я писал подобное – в этом был вызов и диссидентский шарм. Теперь уже Солженицын поддержал меня, прислав мне в Вену большое замечательное письмо.

Спустя несколько лет Бродский пригласил меня в Америку читать стихи. Я сообщил о предстоящей поездке Александру Исаевичу, и он пригласил меня в гости. Я прожил у него в Вермонте три дня – это одно из самых ярких впечатлений за все восемь лет моей эмиграции. Кстати, в своем первом письме в Вену Александр Исаевич сказал: «Вы вернетесь в Россию через восемь лет».

Все эмигранты смеялись над таким пророчеством, говорили, что Солженицын в вермонтских лесах сошел с ума. Какие, мол, восемь лет – только-только пришел к власти Андропов. Никто еще не знал, что он смертельно болен. Казалось, что этому режиму удастся протянуть лет двенадцать, и гайки будут только закручиваться. Но он угадал год в год: ровно через восемь лет, в самом конце 1989-го, я вернулся в Россию и уже следующие десять лет, говоря словами Ахматовой, был «с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был».

«Красное колесо» я неоднократно перечитывал не только в эмиграции, но и когда вернулся. Это книга на все времена, предназначенная для каждого русского человека, которому важно понять, почему произошла революция, чтобы ни к чему подобному не стремиться. Кроме того, читая эту книгу, можно насладиться прекрасными страницами русской прозы. Или два гениальных эссе Солженицына – лучшее, что создано в русской публицистике: «Заметки о Февральской революции» и «Черты двух революций» – сравнительный анализ французской революции и русской.

Мы встречались с Александром Исаевичем время от времени, нечасто. Когда он вернулся в Россию, я не стал звонить первым, потому что к нему набежало много народу. Я уже знал его и понимал, что, если я ему понадоблюсь, он сам мне позвонит. Так и вышло. Он мне позвонил, предложил сделать на телевидении несколько передач. Но, к сожалению, Березовский оборвал солженицынские передачи на принадлежавшем ему Первом канале. Повторюсь: вспоминаю девяностые годы как самые гнусные и позорные, хуже советских. Только осознайте этот факт: Солженицыну не дали выступить по телевизору по распоряжению