Овация сенатору - Монтанари Данила Комастри

— Топоров, ты сказал? — переспросил Аврелий.

— Да, двусторонних топоров.

— Как браслет Агенора… — задумчиво проговорил сенатор. Браслет, который вернул вольноотпущеннику свободу, был всего лишь ничтожной частью сокровища, попавшего в переплавку. — Ты спас от огня двух пчёл, верно?

— Да, и обетную статуэтку. Это всё, что осталось от несказанной красоты. Многие годы я ревностно хранил их в своём сундуке и никому не показывал. А потом я, старый дурак, подарил их Бальбине…

— И твой брат завладел ими.

— Они не принесли ему удачи, хотя одна из пчёлок и была с ним, когда его убили.

— Та самая, про которую ты сказал, будто никогда не видел.

— Ну, это же понятно: о таких делах не говорят с посторонними, — оправдался ювелир.

— Даже если это римский магистрат?

— Особенно если это римский магистрат, — улыбнулся Токул.

— Это произошло в первый год правления Сейяна, верно? — уточнил Аврелий.

— Да, я прекрасно помню это, потому что Метроний тогда опустился до одного из своих самых бесстыдных доносов об оскорблении императора, с помощью которого префект претория осудил многих состоятельных граждан. Феликс тогда ужасно паниковал, опасаясь, что его вот-вот арестуют. Да и я тоже обливался холодным потом, но мы всё же переплавили золото глубокой ночью. Смешно, но за всю нашу жизнь это был единственный случай, когда мы чувствовали себя близкими людьми.

— Потом о золоте больше никто ничего не слышал, но Метроний сумел выкрутиться, — заключил патриций. Есть ли способ лучше, чем вернуть префекту претория сокровище, предназначенное для заговора против него?

— Пойми меня: я никого не обвиняю. Феликс общался со множеством людей. Если не ошибаюсь, был дружен тогда и с тобой, и с Валерием, но это не даёт мне права называть вас обоих его сообщниками.

— Всё это очень интересно, Токул, но не перечёркивает слова Бальбины, — возразил сенатор.

Тут дверь открылась, вошла кормилица и внесла на подушке новорождённую в льняных пелёнках.

— Минутку, — остановил её Аврелий, взял девочку из рук служанки и опустил на пол, к ногам Токула. Согласно старинному обычаю, ни один ребёнок в Риме не имеет права на жизнь, пока не будет публично признан отцом семейства.

— Признаёшь свою дочь, Токул? Во имя твоего покойного брата, естественно!

Ювелир подхватил ребёнка с пола и поднял высоко вверх.

— Да будет взращена и воспитана! — произнёс он предписанные традицией слова, да так и стоял с воздетыми руками, пока Аврелий не спеша покидал комнату.

Отослав нубийцев, Аврелий возвращался домой пешком, желая обдумать некоторые соображения о том, у кого же всё-таки имелся повод совершить преступление.

Это прежде всего Паул Метроний.

Если у Цепиона имелся сообщник в Риме.

Если этот сообщник действительно был будущим консулом.

Если Феликс, спустя два десятилетия, нашёл способ доказать это.

Если Метроний сумел последовать за ним в Су-буру…

Слишком много «если», решил Аврелий и взялся за другую гипотезу.

Марк Валерий. Может быть, Феликс шантажировал Марка из-за предательства его отца, если, конечно, допустить, что он знал о нём.

Антоний всё время стремился приблизить ся к властителям, но в сущности всегда оставался на подхвате, жалким исполнителем приказов, а не тем, кому доверяют важные секреты. И переплавку золота ему поручили, возможно, только из-за брата ювелира…

Но всё это лишь предположения, сказал себе сенатор. Существовала более простая и понятная версия, которая не нуждалась ни в шантаже, ни в заговорах, ни тем более в древних критских сокровищах: во всём виноват Токул.

Факты говорили сами за себя: Бальбина ожидала незаконную дочь, которую выбросили бы на свалку, если бы Феликс отказался от отцовства. В результате…

Задумавшись обо всём этом, Аврелий быстро шёл домой, но вдруг почувствовал, как чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо, и вздрогнул, испугавшись. Охрана! Глупо было отказываться от неё, подумал патриций, внезапно обнаружив себя посреди совершенно пустынной улицы — как раз в это время шли гладиаторские бои, и весь Рим собрался в амфитеатре.

Аврелий медленно обернулся, понимая, что ничего не сможет поделать против обнажённого кинжала.

— Валерий, ты? — воскликнул сенатор, неожиданно признав его в человеке с длинной бородой и тяжёлым дыханием.

— А кто же ещё? Почему не приветствуешь старых друзей? — запинаясь, произнёс он, — По-моему, ты слишком много выпил.

— Удивляешься? Отец — предатель, а мать — шлюха. Есть из-за чего утопиться в вине, не находишь? — бормотал Валерий.

— Я провожу тебя, ты едва держишься на ногах, — предложил Аврелий, спрашивая себя, оценит ли тот, когда протрезвеет, что принял помощь от человека, с которым намеревался расправиться.

— Я тысячу раз повторял себе, что этого не может быть. Я знал, что мой отец считал Сейяна опасностью для империи, но никак не думал, что он готов сдать позицию врагу! — воскликнул полководец, чуть ли не рыдая.

Аврелий замолчал. Никакое намерение, сколь бы благородным оно ни казалось, не могло оправдать уничтожение Двенадцатого легиона, не будь он предупреждён вовремя. Но зачем говорить теперь об этом Валерию, когда у него и так хватает чего стыдиться?

Квинт Цепион хотел видеть императором сына Германика, но ошибся: не всегда дети похожи на отца. Мечта заговорщиков осуществилась после смерти Тиберия, когда на императорский трон взошёл безумный Калигула, потомок божественного Августа и последний отпрыск оплакиваемого полководца Германика. Никогда ещё Рим не знал худшего правителя, настолько ужасного и неуравновешенного, что всего лишь через четыре года молодого императора убили преторианцы — его же собственная гвардия.

— Некоторые считают, что каков отец, таковы и дети. Как долго, по-твоему, мне ещё дозволят командовать легионами, если эта история выйдет наружу? — спросил, помрачнев, Валерий.

— Трудно будет скрыть её, особенно после смерти Антония. Думаю, что наш друг кого-то шантажировал, за это его и отправили в преисподнюю. Убийца заранее всё спланировал, иначе не надел бы в летнюю жару плащ с капюшоном, опущенным на лицо, — объяснил Аврелий.

Марк Валерий глухо рассмеялся:

— Подумать только, взъярившись на тебя, я тысячу раз проклинал этого убийцу за то, что он так глупо ошибся!

— Ты всё ещё злишься на меня? — спросил патриций, хотя уже знал ответ: когда между людьми пропадает долгое и безусловное доверие, утраченную дружбу редко сменяет равнодушие. Гораздо чаще пустота заполняется почти неистребимой враждой.

— Ты, конечно, не имеешь никакого отношения к смерти моего отца, Публий Аврелий, но есть то, чего я тебе никогда не прошу. Не проси меня подать тебе руку — это уже слишком! — ответил Валерий, шатаясь на нетвёрдых ногах и с гордостью отвергая руку, которую сенатор протянул ему, желая поддержать. — Ты что же, принимаешь меня за такого же дохляка, как Феликс? У него всегда была только одна проблема: vir esse — быть мужчиной или, грубо говоря, habere coleus — иметь яйца. К сожалению, он умер, не решив её, потому что яйца у него так и не появились!

— А Метроний, напротив, двуличный, скользкий как угорь… — не выдержал Аврелий.

— Да, но это не мог быть он. Старейшина Остиллий сказал мне, что встретил его в то утро возле своего дома незадолго до убийства.

— Консул — твой двоюродный брат, не так ли? — спросил патриций, воспользовавшись неожиданной разговорчивостью собеседника.

— Да, но я редко вижусь с ним. Я много времени провёл на Востоке, а он никогда не покидал Рима. Честолюбивые люди неохотно удаляются от подножия Палатинского холма.

— Значит, ты плохо знаешь его…

— Зато хорошо знаю его жену, Кореллию! Метроний по сути бросил её мне в объятия, притворившись слепым и глухим в ответ за мою помощь на выборах.

Аврелий онемел от удивления. Метроний — влюблённый ревнивец, Метроний — властный собственник, продаёт прелести Кореллии за несколько голосов!