Верхом за Россию. Беседы в седле - Генрих Йордис фон Лохаузен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сотнями тысяч текли они к нам, не в последнюю очередь и потому, что «не хлебом единым жив человек». Если мы им сейчас не дадим того, что они ожидают они все снова отвергнут нас. Они там уже говорят о русской родине, а не о мировом пролетариате, а вместо мировой революции снова вспоминают «святую землю отечества»! Уже снова они обхаживают то, чему уже давно не позволялось быть для них. Выбросить за борт все благоговение — такова же была суть их просвещения; так поступали сначала по отношению ко всему вечному, всему недоказуемому, но также и всему высокому, сохраненному, пережитому в самой глубине души.
Вокруг священного трепета Канта перед «звездным небом над головой и нравственным законом внутри нас» мнения расходятся. Оно стоит в начале всей культуры. Если бы у нас ничего этого больше не было, ничего больше для чего-то в этом мире — я не знал бы, за что мы еще боремся. Кто не хочет склоняться ни перед чем — это я слышал однажды — не может долго нести груз самого себя. Человек без благоговения никогда не справится с собой. Он всегда будет в бегах от самого себя.
— Ибо Твое есть Царство, и сила, и слава во веки! — прервал молодой всадник на пегой лошади. — Ребенком я во всей этой молитве любил только одно это предложение. Оно озаряло все светом подобно фанфаре. Скачем ли мы тут ради этого Царства? Не каждый, кто выступает на бой против мрака, скачет к свету, не каждый, кто выезжает бороться против дьявола, борется за Бога. Мы не можем добиться этого Царства упорством. Мы можем только либо выполнить порученное нам, либо потерпеть неудачу.
— И мы наверняка потерпим неудачу, — подхватил скачущий в центре, — если мы ошибемся при выборе средств. Говорят, что на войне все позволено. И хорошая цель освящает все. На самом деле это совсем не так. Если мы запятнаем наше знамя, мы проиграем больше, чем мы могли бы когда-нибудь выиграть при этом. Кто тогда будет за ним еще следовать? Оно уже прекратит быть немецким знаменем. Никакая цель не оправдывает средства.
— Уж точно не у нас! — произнес офицер на рыжей лошади. — Нам немцам уже не позволено кое-что, что могут другие. Мир не прощает нам то, что прощает другим. Для народов тоже есть разная мерка. Одному без возражений позволяют то же, в чем отказывают другому, относятся снисходительно к одному, и взваливают вину на другого. Индусы говорят о «дхарме», том божественном законе, который возлагает долг на каждого согласно его ступени, оценивает и наказывает. Лгать должен тот, кто расположен ко лжи, жесток тот, у кого жестокость уже есть в крови. Проводимая стратегия может быть сколь угодно бесчеловечной, политика сколь угодно лживой, столь проникающее лицемерной, но она найдет прощение у мира, если беспощадность, лживость или лицемерие свойственны сущности того, кто применяет их. После Макиавелли никто больше не обижался на итальянцев за то, что они постоянно по несколько раз перебегают от одних своих союзников к другим. Так же с замаскированный достоинством эгоизм принадлежит к лучшим традициям британской дипломатии. Только нужно обратить внимание, что сменить тактику тут невозможно. Германия испытала это на себе достаточно явно. Не каждому полагается равное. Не должен заниматься «реальполитик» тот, кто хочет одновременно быть «народом поэтов и мыслителей». То, что не повредит величию Чингисхана, запрещено Фридриху или Александру. Государство разбойников вроде Сербии Карагеоргиевичей могло представить Сараевское убийство как благо. В Швейцарии или Швеции даже гораздо меньшая вина стала бы уже национальной катастрофой.
Народ оценивают согласно закону, согласно которому этот народ когда-то начали оценивать. Наш закон — это империя, и мы — народ императора, даже если уже давно императора нет. Уже это обязывает к чему-то, к чему больше никто не был обязан. И если бы мы не были детьми Лютера и Канта, если бы мы первыми не подняли на щит совесть как нашего высшего судью перед любой иной заповедью, то нас бы и не мерили по этому критерию. То, что так делают, должно быть для нас не досадной неприятностью, а подтверждением. Если мы потребуем для себя равного права во всем и для каждого, то мы не повысим нашу ценность, а снизим ее. Более строгая мерка подобает нам. Мы сами приложили ее к себе. То, что может позволять себе буржуа, запрещено священнику или королю. Так это происходит среди людей, и это правило действует также среди народов. Господин — это тот, кто больше всего требует от себя. Дворянство не дает привилегий, нет, оно дает обязанности. Воспитывать народ господ — это значит всегда и везде вести себя как господа. «Выращивать» — это значит «воспитывать, держа в строгости», в первую очередь — самого себя.
Они разъехались в разные стороны, некоторые отдали своих лошадей на попечение их конюхов, и снова маршировали пешком, каждый при своей батарее, только всадник на пегой лошади вместе с тем, кто обычно ехал в центре, поскакали в голове штаба дивизиона. К полудню командир дивизии с несколькими офицерами проскакал рысью вдоль всей колонны, остановился возле обоих и перед тем, как уехать, поздравил прямо с лошади командира дивизиона с рождением сына: «В Берлине одну неделю назад», сказал он. Это сообщение как раз поступило среди прочих телеграмм. На высохшей от жары твердой земле слышен был однообразный топот копыт и скрежет обитых железом орудийных колес. Вертикально вздымающееся в синь восточного неба облако привлекло их взгляды. Когда уже к вечеру четыре всадника снова ехали рядом, беседа наладилась снова:
— Сегодня обе стороны думают, — начал едущий в центре, — что борются за мир, обе ведут — так они говорят — «войну против войны», и обе они ошибаются. При этом мы, немцы, если говорим о мире, думаем о времени до 1914 года. Оружием можно в лучшем случае принудить только к перемирию. Та империя «внутри нас» лежит по ту сторону любой земной войны или мира. И мы тоже никогда не достигнем конца всех войн, только лучшую войну в будущем, вероятно, с более строго установленными правилами и лучший мир. Но мы должны остерегаться, тем не менее, ожидать навсегда действительных решений от профессий, связанных с применением насилия.
Хотя эта звезда — я должен еще раз вернуться к этому — наша планета Земля — это звезда насилия. Ничто на нем не живет и не может жить без того, чтобы применять насилие к окружающему его миру. И то, что мы называем равновесием, природы, сил, государств, снова только равновесие насилия. Ни один судья не обходится без него, и в еще большей мере ни один политик. И те, кто полагают, что могут обойтись без него, те, кто умывают свои руки в невиновности, они, тем не менее, используют насилие. Можно использовать насилие, наихудшее насилие, не шевеля даже пальцем, и как раз те, кто отказываются пошевелить им, только содействуют этим чужому насилию. «Кто не со мною, тот против меня». Чего-то третьего никогда еще не было и никогда не будет. Те, кто постоянно кричат о мире, о мире любой ценой, беспокоятся только о себе и о своих и без того бренных телах. Многие, кто знает сколько, — лучше станут рабами, чем героями! Рабы выживут. Пацифизм — это все, что угодно, но только не признак более высокого понимания. Он только признак малодушного и ограниченного века, того, который больше не может включиться ни в какую вечность, для которого Бог умер и весть о возрождении мертва. «Ты не можешь убить их, они бессмертны. Ты убиваешь только их тела, не их души». Так говорит Кришна, Бог, принявший образ возницы, Арджуне, царю, еще испугавшемуся атаки, увидев выступившие на битву войска. — «Потому выполняй свой долг!», так говорится в Бхагавадгите, самой святой из священных книг индийцев. Пацифистами, однако, становятся люди, которые больше не могут понимать такого, для них важно только лишь их собственное физическое тело. Тот, кто разрушает его, разрушает и их самих. Поневоле война для них будет наихудшим из всех зол; но не — хотя они не меньше неверующие — для тех, кто стоит против нас. Они сделали противоположный вывод. Не ценность человека у них на переднем плане, а окружение. И что же все-таки является им? Кусок материи и больше ничего, его начало случай, жизнь процесс горения! И, кроме того, таких как он насчитываются миллионы. Следовательно, отдельный человек — это ничто, а масса всё. То, что ей мешает, будет ликвидировано.
— Здесь заменили бы, — сказал всадник на вороном коне, — букву «р» в слове «масса» на букву «р», и у вас есть еще третья точка зрения.
— Но как раз она — к тому же еще неверно понятая — здесь бьет нас в спину, именно она, как ничто иное, мешает нам выиграть войну, и мы не выиграем ее, если не дадим им там то, в чем они нуждаются больше всего, признание их как творений Бога и граждан вечности.
— Мы должны принести радость, увлекающую радость! — заметил всадник на рыжей лошади. — Радость заразна, уметь радоваться — это искусство… не всем оно дано.