Книга отражений. Вторая книга отражений - Иннокентий Анненский

Перед абсурдом цельности в создании поэта стоит и его живое отрицание, реальность совместительства, бессознательности жизней, кем‐то помещенных бок о бок в одном призрачно-цельном я, ужас видеть, без возможности удержать слепого за полшага от провала или, как змея подползает к спящему ребенку.

Когда я к другому в упор подхожу,Я знаю: нам общее нечто дано.И я напряженно и зорко гляжу —Туда, на глубокое дно.

И вижу я много задавленных слов,Убийств, совершенных в зловещей тиши,Обрывов, провалов, огня, облаков,Безумства несытой души.

Я вижу, я помню, я тайно дрожу,Я знаю, откуда приходит гроза.И если другому в глаза я гляжу,Он вдруг закрывает глаза175.

В нашем я, глубже сознательной жизни и позади столь неточно формулированных нашим языком эмоций и хотений, есть темный мир бессознательного, мир провалов и бездн. Может быть, первый в прошлом веке указал на него в поэзии великий визионер Эдгар По. За ним или по тому же пути шли страшные своей глубиной, но еще более страшные своим серым обыденным обличьем прови`дения Достоевского. Еще шаг – и Ибсен вселит в мучительное созерцание черных провалов дарвинистическую фатальность своих «Призраков» – ужас болезнетворного наследия. Вот стихотворение Бальмонта, где лирическое самообожание поэта выступает на страшном фоне юмора совместительства:

О да, я Избранный, я Мудрый, Посвященный,Сын Солнца, я – поэт, сын Разума, я – царь.Но предки за спиной, и дух мой искаженный —Татуированный своим отцом дикарь.

Узоры пестрые прорезаны глубоко.Хочу их смыть: нельзя. Ум шепчет: перестань.И с диким бешенством, я в омуты порокаБросаюсь радостно, как хищный зверь на лань.

Но рынку дань отдав, его божбе и давкам,Я снова чувствую всю близость к божеству.Кого‐то раздробив тяжелым томагавком,Я мной убитого с отчаяньем зову176.

Другая реальность, которая восстает в поэзии Бальмонта против возможности найти цельность, это – совесть, которой поэт посвятил целый отдел поэм. Он очень интересен, но мы пройдем мимо. Абсурд оправдания аналитически выводится поэтом из положения:

Мир должен быть оправдан весь,Чтоб можно было жить!Душою – там, а сердцем – здесь.А сердце как смирить?Я узел должен видеть весь.Но как распутать нить?Едва в лесу я сделал шаг —Раздавлен муравей…177

и т. д.

Непримиримое противоречие между этикой в жизни и эстетикой в искусстве ярче всего высказывается, конечно, в абсурде оправдания. В этической области оправдание ограничивается только сферой индивидуальности, так как оправдание принципиальное уничтожало бы основной термин этики – долженствование.

В области эстетической, наоборот, и оправдывать, в сущности, нечего, потому что творчество аморально, и лишь в том случае, когда искусство приспособляется к целям воспитательным или иным этическим, оно руководится чуждыми природе его критериями. Но в какой мере искусство может быть чисто эстетическим, т. е. поскольку слово может и вправе эмансипироваться, – этот вопрос, конечно, остается еще открытым. Я думаю, что, во всяком случае, для полноты развития духовной жизни человека не надо бы было особенно бояться победы в поэзии чувства красоты над чувством долга. Да такова и сила вещей, такова и история. Если мы переведем глаза с канона Поликлета178 на роденовского179 l’homme au nez cassé180, то сразу же почувствуем, какую силу приобрел эстетизм с развитием человеческого понимания и как безмерно расширилась его область. Еще разительнее покажется разница восприятий, если мы сравним отвратительное в пещере Полифема с отвратительным на смертном ложе mаdame Bovary или представим себе преступление Медеи рядом с умерщвлением ребенка в трагедии Толстого. Громадные успехи, сделанные искусством в расширении области прекрасного, следует, во всяком случае, отнести, мне кажется, на счет его эмансипации от внешних требований во имя бесстрашия и правды самоанализа.

Чем далее вперед подвигается искусство, чем выше творящий дух человека, тем наивнее кажутся нам в применении к поэзии требования морализма. Я понимаю, что читатель, целостно воспринимая произведение искусства – особенно воспитывая на нем других, – часто не может не прилагать к суждению о поэзии этических критериев, но какое отношение к сущности творчества Достоевского имеет абсолютное преобладание в Свидригайлове моральных плюсов или моральных минусов? Да и чего в нем больше, как в творении, существующем эстетически, – кто возьмется на это ответить? Морализируйте над Свидригайловым сколько душе угодно, черпайте из изображения какие хотите уроки, стройте на нем любую теорию, но что бы осталось от этого, может быть, глубочайшего из эстетических замыслов Достоевского, если бы поэт переводил его в слова на основании этических критериев и для морального освещения человеческой души, а не в силу чистого эстетизма творчества, оправданного гением?

Бальмонт в лирике часто касался вопроса об оправдании почти отвлеченно, почти теоретически, и при этом не без некоторого задора даже.

Жить среди беззакония,Как дыханье ветров,То в волнах благовония,То над крышкой гробов.

Быть свободным, несвязанным,Как движенье мечты,Никогда не рассказаннымДо последней черты.

Что бесчестное? Честное?Что горит? Что темно?Я иду в неизвестное,И душе все равно.

Знаю, мелкие низостиНе удержат меня:Нет в них чаянья близостиРокового огня.

Но люблю безотчетное,И восторг, и позор,И пространство болотное,И возвышенность гор181.

Или:

Я ненавижу всех святых…182Я ненавижу человечество…183Среди людей самум…184

Я не думаю, чтобы все это могло кого‐нибудь пугать более, чем любая риторическая фигура.

Поэтические рассуждения лирика мне лично интересными не показались: отчего и не рассуждать в рифмах, если кому это нравится. – но не следует при этом себя обманывать: это не тот путь, которым эстетизм делал свои завоевания.

Я не был никогда такой, как все.Я в самом детстве был уже бродяга,Не мог застыть на узкой полосе.

Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага,И кто умен, хотя бы ум его —Ум Ричарда, Мефисто или Яго.

Все в этом мире тускло и мертво,Но ярко себялюбье без зазренья:Не видеть за собою – никого!185

Или:

Мне нравится, что в мире есть страданья,Я их сплетаю в сказочный узор,Влагаю в сны чужие трепетанья.

Обманы, сумасшествия, позор,Безумный ужас – все мне видеть сладко,Я в пышный смерч свиваю пыльный сор.

Смеюсь над детски-женским словом – гадко,Во мне живет злорадство паука,В моих словах – жестокая загадка.

О, мудрость мирозданья глубока,Прекрасен вид лучистой паутины,И даже муха в ней светло-звонка.

Белейшие цветы растут из тины,Червонной всех цветов на плахе кровь,И смерть – сюжет прекрасный для картины186.

Бодлер никогда не давал нам своих мыслей в столь безнадежно аналитической форме, по крайней мере в «Цветах зла». Если Пушкин любил байроническую форму лиризма, то не надо забывать, что и у Байрона и у Пушкина это была живая лирическая и столь часто при этом юмористическая форма выражения – совершенно чуждая вещательности, доктринерства и задора.

Некоторая неприуроченность страшных или, скорее, запугивающих признаний нашего лирика зависит, по‐моему, прежде всего от того, что ему, как и всем нам, вовсе не приходится иметь дело с организованным или глубоко пустившим корни лицемерием. Если Бодлер предпочитал кажущуюся порочность кажущейся добродетели, так ведь перед ним стоял Тартюф, который 300 лет культивировался и приспособлялся к среде. Если в центре творчества Ибсена чувствуется кошмарный страх поэта перед лицемерием, так ведь на это есть глубокие социальные, исторические причины. А разве Иудушку Головлева стоит пугать такой тонкостью, как моральное безразличие? Я бы не назвал абсурд оправдания эстетически оправданным в поэзии Бальмонта, если бы он защищал его лишь рифмованным рассуждением, более капризным и требовательным, чем сильным и даже оригинальным.

Но Бальмонт дал нам две удивительных пьесы оправдания – «В застенке» и «Химеры».

Во второй, очень длинной, уродство создает красоту. Я цитирую только первую:

Переломаны кости мои.Я в застенке. Но чу! В забытьиСлышу, где‐то стремятся ручьи.

Так созвучно, созвонно в просторУбегают с покатостей гор,Чтоб низлиться в безгласность озер.

Я в застенке. И пытка долга.Но мечта мне моя дорога.В палаче я не вижу врага.

Он ужасен, он странен, как сон.Он упорством моим потрясен.Я ли мученик? Может быть, он?

Переломаны кости. Хрустят.Но горит напряженный мой взгляд.О, ручьи говорят, говорят!187

Анализ этой пьесы завел бы нас слишком далеко. Но редко, кажется, удавалось Бальмонту быть синтетичней и сильнее. Да, стоит жить и страдать, чтобы слышать то, чего не слышат другие и чего, может быть, даже нет, слышать, как говорят ручьи… А ручьи не заговорят для нас, если мы не вынесем пытки и не оправдаем палача – если мы не добудем красоты мыслью и страданием.