Книга отражений. Вторая книга отражений - Иннокентий Анненский

Его пьеса «Слияние» опять‐таки женская по своей психологии. А вот и самопризнание поэта:

Ты мне говоришь, что как женщина я,Что я рассуждать не умею,Что я ускользаю, что я – как змея, —Ну что же, я спорить не смею.

Люблю по‐мужски я всем телом мужским,Но женское – сердцу желанно,И вот отчего, рассуждая с другим,Я так выражаюсь туманно.

Я женщин, как высшую тайну, люблю,А женщины любят скрываться, —И вот почему я не мог, не терплюВ заветных глубинах признаться.

Но весь я прекрасен, дышу и дрожу,Мне жаль, что тебя я печалю.Приблизься: тебе я всю правду скажу,А может быть, только ужалю159.

Пресловутый эротизм поэзии Бальмонта – я, признаться, его никак не мог найти. По-моему, мы скорее принимаем за эротизм капризное желание поэта найти вкус в вине, которое, в сущности, ему не нравится.

Во всяком случае, лирик Бальмонт не страстен, так как он не знает мук ревности и решительно чужд исключительности стремления. Я думаю, что он органически не мог бы создать пушкинского «Заклинания». Для этого он слишком эстетичен.

Хочу быть дерзким. Хочу быть смелым160.

Но неужто же эти невинные ракеты еще кого‐нибудь мистифируют?

Да, именно хочу быть дерзким и смелым, потому что не могу быть ни тем, ни другим.

Любовь Бальмонта гораздо эстетичнее, тоньше, главное, таинственнее всех этих

Уйдите боги, уйдите люди161.

Любовь Бальмонта – это его «Белладонна».

Счастье души утомленной —Только в одном:Быть как цветок полусонныйВ блеске и шуме дневном,Внутренним светом светиться,Все позабыть и забыться,Тихо, но жадно упитьсяТающим сном.Счастье ночной белладонны —Лаской убить.Взоры ее полусонны,Любо ей день позабыть,Светом луны расцвечаться,Сердцем с луною встречаться,Тихо под ветром качаться,В смерти любить.Друг мой, мы оба устали;Радость моя!Радости нет без печали.Между цветами – змея;Кто же с душой утомленнойВспыхнет мечтой полусонной.Кто расцветет белладонной —Ты или я?162

Но я боюсь, что буду или неправильно понят, или действительно из области анализа лирического я незаметно соскользну в сферу рассуждений о темпераментах. Не все ли нам, в сущности, равно, активно ли страстный у поэта темперамент или пассивно и мечтательно страстный. Нам важна только форма его лирического обнаружения. Все, конечно, помнят классическую по бесстрастию пьесу Пушкина 1832 г. о двух женщинах и тютчевский «Темный огнь желанья», который, вспыхнув так неожиданно, ошеломляет нас своей неприкрытостью.

Совершенно иначе касается желаний Бальмонт. Они для него не реальные желания, а только оптативная163 форма красоты.

У ног твоих я понял в первый раз,Что красота объятий и лобзанийНе в ласках губ, не в поцелуе глаз,А в страсти незабвенных трепетаний, —

Когда глаза – в далекие глаза —Глядят, как смотрит коршун опьяненный, —Когда в душе нависшая грозаИзлилась в буре странно-измененной, —

Когда в душе, как перепевный стих,Услышанный от властного поэта,Дрожит любовь ко мгле – у ног твоих,Ко мгле и тьме, нежней чем ласки света164.

Я заметил в поэзии Бальмонта желание – хотя и вне атмосферы упреков и ревнивой тоски – одного женского образа:

У нее глаза морского цветаУ нее неверная душа165

или:

Ты вся – безмолвие несчастияСлучайный свет во мгле земной,Неизъясненность сладострастия,Еще не познанного мной.

Своей усмешкой вечно-кроткою,Лицом, всегда склоненным ниц,Своей неровною походкоюКрылатых, но не ходких птиц

Ты будишь чувства тайно спящие, —И знаю, не затмит слезаТвои куда‐то прочь глядящие,Твои неверные глаза.

Тот же Бальмонт не раз говорил, что он любит измену, и звал нас жить «для измены».

Мне бы хотелось думать, что образ женщины с неверной душой является только символом этой милой сердцу поэта измены, т. е. символом зыбкой, ускользающей от определения жизни, в которую, и одну ее, влюблен изысканный стих.

Было бы праздным и даже оскорбительным для изучаемого лирика трудом – стараться ограничить его свободно-чувствующее и точно отражающее я каким‐нибудь определенным миросозерцанием. В поэзии Бальмонта есть все, что хотите: и русское предание, и Бодлер, и китайское богословие, и фламандский пейзаж в роденбаховском освещении, и Рибейра166, и Упанишады167, и Агура-мазда168, и шотландская сага, и народная психология, и Ницше, и ницшеанство. И при этом поэт всегда целостно живет в том, что` он пишет, во что в настоящую минуту влюблен его стих, ничему одинаково не верный. Поэзия Бальмонта искрення и серьезна, и тем самым в ней должно быть отрицание не только всякой философической надуманности, но и вообще всякой доктрины, которая в поэзии может быть только педантизмом. Играя в термины, мы не раз за последние годы заставляли поэтов делаться философами. При этом речь шла вовсе не о Леопарди169 или Аккерман170, не о Гюйо171 или Вл. Соловьеве172, а философическим находили, например, Фета и едва ли даже не Полонского. Я все ждал, что после философичности Полонского кто‐нибудь заговорит о методе Бенедиктова… Как бы то ни было, самый внимательный анализ не дал мне возможности открыть в изучаемой мною поэзии определенного философского миропонимания по той, вероятно, причине, что в лирике действуют другие определители и ею управляют иные цели, к философии не применимые. Самый же эстетизм едва ли может назваться миропониманием, по крайней мере философским. Другие мало интересны.

Я Бальмонта живет, кроме силы своей эстетической влюбленности, двумя абсурдами – абсурдом цельности и абсурдом оправдания.

Мне чужды ваши рассуждения:«Христос», «Антихрист», «Дьявол», «Бог».Я – нежный иней охлаждения,Я – ветерка чуть слышный вздох.

Мне чужды ваши восклицания:«Полюбим тьму», «Возлюбим грех».Я причиняю всем терзания,Но светел мой свободный смех.

Вы так жестоки – помышлением,Вы так свирепы – на словах.Я должен быть стихийным гением.Я весь в себе – восторг и страх.

Вы разделяете, сливаете,Не доходя до бытия.Но никогда вы не узнаете,Как безраздельно целен я173.

В этих стихах Бальмонта, как и в некоторых других, наблюдается полемизм, который уже сам по себе разлагает цельность восприятий. Если я спорю, значит, я сомневаюсь и хочу уверить прежде всего самого себя в том, что́ утверждаю. Но цельность наполняет желания поэта вовсе не в силу того, чтобы она была достижима или хотя бы возможна, а, наоборот, именно потому, что ее иллюзия безвозвратно потеряна и потому, что душа поэта, его я кажутся теперь несравненно менее согласованными с его сознанием и подчиненными его воле, менее, так сказать, ему принадлежащими, чем было я у поэтов-романтиков. Я чувствую себя ответственным за целый мир, который бессознательно во мне живет и который может в данную минуту заявить о своем существовании самым безумным, может быть, даже гнусным желаньем, причем это желанье будет не менее назойливо мое, чем любое из воспитанных мною и признанных окружающими культурных намерений. Поэзия, в силу абсурда цельности, стремится объединить или, по крайней мере, хоть проявить иллюзорно единым и цельным душевный мир, который лежит где‐то глубже нашей культурной прикрытости и сознанных нами нравственных разграничений и противоречий.

Я измеряется для нового поэта не завершившим это я идеалом или миропониманием, а болезненной безусловностью мимолетного ощущения. Оно является в поэзии тем на миг освещенным провалом, над которым жизнь старательно возвела свою культурную клетушку, – а цельность лишь желанием продлить этот беглый, объединяющий душу свет. Вот экстатическое изображение идеального момента цельности:

Факелы, тлея, чадят.Утомлен наглядевшийся взгляд.Дым из кадильниц излит,Наслажденье, усталое, спит.

О, наконец, наконец,Затуманен блестящий дворец!Мысль, отчего ж ты не спишь, —Вкруг тебя безнадежная тишь!

Жить, умирать, и любить,Беспредельную цельность дробить, —Все это было давноИ, скользнув, опустилось на дно.

Там, в полумгле, в тишине,Где‐то там, на таинственном дне,Новые краски царят,Драгоценные камни горят.

Ниже, все ниже, все внизЗамолчавшей душой устремись!В смерти нам радость дана, —Красота, тишина, глубина!174

Перед абсурдом цельности в создании поэта стоит и его живое отрицание, реальность совместительства, бессознательности жизней, кем‐то помещенных бок о бок в одном призрачно-цельном я, ужас видеть, без возможности удержать слепого за полшага от провала или, как змея подползает к спящему ребенку.