Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая - Ципора Кохави-Рейни
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Невестка согласилась завести детей только после того, как электрик Лоц стал хорошо зарабатывать. И при условии, что рожать она будет только в частной клинике, ибо может потребоваться постоянный врачебный уход. Так и случилось. Стремясь воспитать дочь, как леди, она послала ее учиться в США и объяснила Наоми, что для них деньги всегда стоят на первом месте. Это нечто священное. Во время войны за Независимость Лоц купил племянницам, спасенным при бомбардировке кибуца Мишмар Аэмек, трехколесный велосипед. И получил нагоняй от жены. Она не могла простить мужу, что он в трудные дни работал на фабрике деда бесплатно. Клара ненавидит и мстит Френкелям, которые не хотели признать ее и даже не явились на их свадьбу. Лоц построил красивую виллу на горе Кармель. Клара покупает роскошную одежду, играет в теннис, дружит с израильскими предпринимателями. Дом их закрыт для его родни. Для сохранения спокойствия в семье Лоц отдалился от своих братьев и сестер.
Израиль для Наоми – сон, который врывается во все уголки ее души. Он рассказывает ей о философии жизни вместо того, чтобы жить с ней. Но существует ли разум без чувства? Или – реальность без любви? Ведь силой любви жизнь обретает смысл. Не может быть любви без радости. Мелодия их жизни может быть нежной. Но отчаяние, подобно всаднику, скачет верхом на радости и любви каждый раз, когда Израиль говорит ей, что он – сердечник и, вообще, пожилой человек. Она же – молода. Вся жизнь у нее впереди. Он не позволит себе испортить ей жизнь. Он и раньше не хотел связывать свою жизнь с женщиной. А что будет с ней? Без него нет ей жизни.
В чем смысл существования? Противоречия, которые нужно превратить в единое целое.
В третьей главе романа появится доктор Филипп Ласкер. Его прототип – адвокат Филипп Коцовер. Отец Наоми назначил его попечителем, и надеялся, что тот женится на ее старшей сестре Лотшин. Размышлениями Филиппа она хочет ответить Израилю на его слова – “Дорогая Наоми, я безумно тебя люблю, лелею в душе эту любовь и не собираюсь ее преодолеть. Но я хочу, чтобы ты была свободной птицей”.
Будь мужчиной! Воду, прорвавшую плотину, уже нельзя легко перекрыть. Но можно закрыть ее тем камнем, который надо, в конце концов, сбросить с души.
Ты хочешь отказаться? Нет, не хочешь. Ни от неудовлетворенной страсти, ни от того скрытого тонкого трепета нервов. Это – счастье, нет ему замены. Чего стоит реальность без всего этого – всего лишь серая и крохотная, впадающая в ересь, Филипп? Любовь направляет твою жизнь? Где же хваленый твой разум – разум адвоката?
Слово – далеко не лучший инструмент творчества. Слово лишено звука, цвета, пластики. Так она отвечает Израилю на его критику переходов от реальности к воображению, и наоборот. Она объясняет ему, что мелодия диктует предложения. Ритм меняется от образа к образу, от ситуации к ситуации. Герои движутся в определенном, присущем им ритме. Израиль с любопытством приглядывается к тому, в какие литературные одеяния она облачает человеческий материал. Например, образ героини, красавицы Эдит, прообразом которой служит ее старшая сестра Лотшин.
“Дай душе свободу говорить – она всегда права”, – направляет ее Израиль, зная, как текст, подобно лезвию, режет ее душу. От главы к главе отчий дом встает из развалин, как живое существо из агонии. Она с мертвыми и он – с мертвыми, погибшими в Катастрофе. Сердце ее не на месте. Любовь к ней Израиля гипнотически влияет на ее творчество, вторгается в образы ее героев. Она не отходит от письменного стола. Вот дед, с присущим ему юмором, рассказывает о недостатках его покойной жены.
И вот – трагические сцены. Через год после смерти Марты, отец, одинокий, сломленный, посещает могилу своего деда, профессора анатомии. И внутренний монолог овдовевшего еврея поражает своей лиричностью.
Господин Леви потеет и ощущает холод ночи. “Надо встать, пойти и стереть пот, закутаться, спрятать от простуды больное тело. Глупости! Если бы я боялся хвори, то остался бы в Давосе. Мне приятен и этот ветерок, и эта ночь. Я научился довольствоваться малым, самыми простыми вещами. Деревом, цветком, птичьей трелью. Страдание – отличный проводник к счастью. Самое глубокое счастье я ощущал после самого тяжкого страдания. Ночь жива и оживляет всё. Я помню Верден. Облако газа ползет на тебя. Дрожь во всем теле. Выдержит ли маска противогаза? И больница для солдат, отравленных газом. Когда ты открыл глаза и увидел стакан с водой, что стоял у твоей кровати днем и ночью. Ты не мог повернуть голову, поэтому опять и опять возникал стакан с водой, поглощая все твои мысли и боли. Ты останешься живым, но в каком виде? Ты уже никогда не будешь здоровым человеком. Это ты знал еще тогда. Сильно, до рези, скучал по ней. Ты ехал на поезде вместе с другими ранеными, полулюдьми или четверть людьми, домой. К ней. И гладил ключ от дома в кармане, вновь и вновь, всю эту долгую поездку – пока не увидел перед собой ночной Берлин. Берлин! – собрал остаток сил, и вот ключ уже скрежещет в замочной скважине. И голова твоя с гривой черных волос – в ее ладонях. И губы медленно раскрываются. Бросайся! Возвращайся в жизнь! Из бездны страданий – к вершинам любви. И я получил ее! Нежную женщину, черноволосую, с глазами темными, полными страсти и жизни. Были у нас мгновения великого счастья. И когда пришел такой быстрый и жестокий конец, я все еще ощущал счастье, стараясь его задержать, но надо было от него отключиться. Я сделал все, что мог. Страсть существования исчезала во мне с задушенным истошным криком. Страшным был первый год после ее смерти. Когда я вернулся с кладбища, комки земли, покрывавшие могилу, прилипли к рукам. Ни одной слезы я не проронил. Я просто онемел. Беда тянулась за мной, как тяжкий камень, привязанный к моей плоти. Я старался освободиться от этого камня. Тяжело и долго боролся. Старался снова любить и наслаждаться жизнью. Жить, как должен жить человек. Так и не преуспел.
Я уже не верю, что можно преодолеть трещину и снова захотеть жить. На шее висит тяжесть горя. И потому, что я не хотел склонить голову, склонилась и искривилась душа, и долгие годы после ее смерти я шел по тропе одиночества. Тропа
