Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая - Ципора Кохави-Рейни

“Израиль, ты считаешь, что я должна писать о диаспоре?”

“Во-первых, не обращай внимания на глупости “ханаанцев”. Пиши о диаспоре, если ты ощущаешь ее в своей душе”.

Израиль читает ей главы из романа Льва Толстого “Война и мир” Вот юная Наташа Ростова и ее отец ждут приезда отца и сына Болконских. Отец, старый князь, который не одобряет брак сына, унижает гостей, явившись перед ними в домашнем халате. Это оскорбительное отношение напрягает нервы Наташи, но она вовсе не собирается отказываться от замужества с князем. “Это унижение вызвало в ней внутренний отпор”, – объясняет Израиль. – “Таким образом, князь достигает обратного эффекта. Передать состояние невесты может только большой художник. Умение передать средствами литературы внутренний трепет и является критерием оценки величия художника. Кстати, не только любовь приводит писателя к нервному напряжению”.

Роман “Война и мир” и его автор не раз будут возникать в их беседах. Израиль уважает историческое мировоззрение Толстого. В романе жизнь героев тесно переплетена с политическими и историческими событиями эпохи. Особенно выделена тема народа и его судьба в жестокой войне с Наполеоном.

Израиль показывал Наоми, как ритм и стилистика толстовской прозы сохраняются на протяжении всего романа. Он особенно подчеркнул синтез содержания и ритма.

Они читали вслух роман, следя за тем, как тема войны уходила и возвращалась в сюжет. Они сравнивали “Войну и мир” с другим романом Толстого – “Анна Каренина”, чтобы отметить разницу стилей, сложность первого и простоту второго.

“Толстой – великий писатель. Томас Манн не дотягивает до его уровня”. Анализируя роман “Будденброки”, Израиль считал, что Манн подражал Толстому. Любил Израиль и роман Максима Горького “Мать”. Долгие месяцы они вместе читали Пушкина, Достоевского. Чтение мировой литературы научило начинающую писательницу находить и выделять шедевры. Он чувствовал, что нет предела её возможностям. Она даже находила в книгах то, что ускользало от его взгляда.

Переживания, связанные с творчеством, изматывали. Перед ее внутренним взором, подобно привидениям, возникали отец, мать, дед, бабка.

“Нет, нет, Наоми, – говорил Израиль, – это не дом. Это связано с тем, чем ты занимаешься. Но это не дом. Ищи свой дом. Начальную точку твоего развития”.

Её выматывает головная боль. Израиль продолжает:

“Наше поколение обязано подвести итог, рассчитаться с прошлым. Понять то, к чему мы принадлежим. Каковы истинные наши права и в чем смысл и значение нашей принадлежности к еврейству”.

Сложные, еще не до конца понятные самой, проблемы возвращают ее в Германию, где сконцентрировались все противоречия ХХ века. Так возникли и окрепли идеи, возник тип человека, с которым следует свести счеты. И рассчитаться с Германией, начиная с тридцатых годов. И без предварительного предупреждения возникла в ее памяти ясная картина.

Кто-то словно бы открывает перед ней окно, и она видит скамью на улице. Но скамья – не дом. Скамья на улице – противоположность дому.

“Израиль хочет, чтобы я вернулась домой, но у меня нет дома. Ни деда, ни семьи, которые и были моим домом. Куда я вернусь? Нет у меня выхода, следует выйти на поиски дома, сотворить его. Скамья, чуждый мне предмет, приведет меня к дому”.

“Скамья” – написала она слово. И пейзаж из детства захватил ее воображение.

Скамья стоит между несколькими липами, отстаивающими свое существование в самом центре огромного города. Они почернели от уличной пыли, и кора их стволов покрыта вырезанными на ней руками влюбленных сердечками, пронзенными стрелой Амура. Скамья стоит на узкой полоске зеленой травы, и весной там расцветают майские цветы, главным образом, фиалки.

Липы, скамья, чахлая травка вокруг них – это центр бедного квартала.

Вернись домой. Слова Израиля западают в душу, и в какой-то миг открывается глубина его мысли. Так начинается путешествие в страну ее рождения. В памяти вспыхивают картины. Переулок в рабочем квартале Веддинг, мясная лавка, гирлянды колбас висят в витрине, и продавщица – полная, неряшливо одетая женщина. Двоюродный брат адвоката доктора Филиппа Коцовера Реувен Вайс знакомит Наоми со своей матерью Розалией, хозяйкой лавки. Они идут по коридору, ведущему из лавки в столовую и спальню Реувена и его совсем дряхлого больного отца, который не говорит ни слова. Реувен через заднюю дверь выводит ее во двор и указывает на женщину, которая за подвальным окном стирает белье, говорит, что она проститутка, и он любит ее посещать. Мать ругает его на чем свет стоит за связь с проституткой Эльзой. Это первая встреча Наоми с переулком, в котором живет Реувен, и его окружением.

“Ритм повествования важнее текста”, – учит ее Израиль. На скамью присаживается человек, которого она никогда не встречала в жизни – коммунист Отто. Низкого роста, в кепке. Он открывает свой газетный киоск на одном из углов рабочего квартала. Образ человека, с которым она не была знакома, приближается. Вся первая глава выстраивается вокруг Отто. С самого начала Израиль будет следить в ее тексте за тем, чтобы при переходах от субъективного описания к описанию реальности менялся ритм повествования.

Она завершила первую часть и дала роману название – “Саул и Иоанна”. Саул – в честь парня по имени Саул Кенигсберг. Когда она училась на сельскохозяйственной ферме, он посылал ей письма из кибуца Эйн-Харод. Затем они встретились в молодежной группе, в кибуце Мишмар Аэмек. С 1937 года он был членом кибуца Хацор Гимел. Саул погиб, работая в каменоломне около шоссе между поселениями Ришон ле Цион и Бейт Овед в 1942 году. Это была первая потеря в молодежной группе. Его именем она и назвала героя, но это вовсе не был Саул Кенигсберг. Прототипом героя стал Реувен Вайс, польский еврей, эмигрировавший с семьей в Германию. Они поселились в Берлине, на улице Гренадир, заселенной евреями и соседствующей с рабочим кварталом Веддинг. Реувен вступил в движение “Ашомер Ацаир” в Берлине. Доктор Филипп Коцовер, брат матери Реувена, был опекуном Наоми. Он погиб в Катастрофе. Имя Иоанна шло от имени прабабушки из семьи португальских крещенных евреев-марранов. Она вышла замуж за Натана – отца деда Наоми Якова Френкеля. С раннего детства эта прабабка жила в мечтаниях Наоми. О ней она сочиняла рассказы.

Первые страницы романа. Улицы Берлина, чужие дома… Почему она начинает не с родного дома?

Быть может, желание освободиться от него или страх туда вернуться оттеснили отчий дом во вторую часть. Или, быть может, она боялась, что будет тосковать по дому, в котором евреи не хотят ими быть. И эта тоска может помешать ей укорениться в стране Обетованной.