Роддом или жизнь женщины. Кадры 38–47 - Татьяна Соломатина

– Умер, – коротко сказала санитарка. И, не удержавшись, скривилась лицом и разрыдалась.

Торакальный долго, цветисто, отчаянно выматерился.

Владимир Сергеевич, обрабатывающий новорождённого, склонился над ним чуть не вплотную и спиртовой турундой промокнул несколько прозрачных капель, неожиданно упавших на порозовевшее оживающее хнычущее тельце.

Анестезиологи и нейрохирурги на мгновение заинтересовались заоконными небесами, нервно сглатывая.

– Размывайся! – бросил торакальный Денисову.

Парень наконец-то отошёл от стола, на котором лежал обескровленный труп, изуродованный многочисленными травмами и попытками результаты этих травм повернуть вспять. Белые повязки, пропитанные кровью, – на голове. Гипс, заляпанный пятнами крови, – на левой руке. Разрезанная грудная клетка, ощерившаяся ранорасширителем, в глубине которой покоилось недвижное багрово-синюшное человеческое сердце, похожее на мёртвого освежёванного снегиря. И вскрытая брюшная полость, из которой спешно был извлечён живой человек. Ещё ничего не знающий, ничего не понимающий. Успокаивающийся биением живого человеческого сердца.

Ельский шёл по подвалу, прижимая запелёнутого новорождённого к своей груди. В какой-то момент он понял, что забыл самый главный инструмент своей жизни – неонатальный реанимационный набор – в ургентной операционной главного корпуса. Он свернул в закоулок, ведущий в морг, присел на какой-то старый ящик и зарыдал. Тут же заревел младенец. И Владимир Сергеевич стал раскачиваться, успокаивая и успокаиваясь сам. Синхронизируя ритмы, выравнивая токи… Он не сюсюкал, не шикал. У него не было своих собственных детей, но он, как никто другой, знал, что рождению слова не нужны. Как не нужны они смерти. Только движение. Только и только движение. Систола и диастола. Напряжение и расслабление. И покой. Как результат любого движения. Покой. Покой.

Неизвестно, что оплакивал Ельский. Нелепую смерть незнакомой женщины? Он пока ещё даже не знал её истории. Смерть Матвеева? Вероятно. Скорее всего. Или свою собственную усталость? Всеобщую нелепость? Невозможно точно сказать. Не говоря уже о том, что некрасиво подглядывать за тем, как взрослый сильный мужчина плачет на старом пыльном ящике в больничном подвальном закоулке, ведущем к моргу, прижимая к своей груди совершенно чужого младенца. Успокаивая едва рождённого в мир незнакомца биением собственного четырёхкамерного полого мышечного органа. Сколько этих чужих рождений прошло через его сердце? Он никогда не задумывался над этим. Это была просто работа. Просто непростая работа.

Через несколько минут он пришёл в себя. Отнёс младенца в отделение. Вернулся за своим реанимационным чемоданом. Операционную уже почти убрали. Патологоанатомы забрали изуродованное тело молодой женщины. И красивое жилистое тело доцента Матвеева, который даже мёртвый, казалось, слегка иронично ухмылялся. Стучал зубами молодой ординатор Денисов, перекуривая на улице у приёмного покоя главного корпуса со старым торакальным хирургом по прозвищу Бульдог.

Текла обыкновенная больничная жизнь.

– А где папаша-то? – опомнился зав детской реанимацией, вышедший на воздух. – Он тут в приёме дрался с мужиком, что его бабу привёз.

– Седировали. И ментам сдали. Им показания снимать, то-сё. – Бульдог прикурил последующую от предыдущей.

– Так что случилось?..

– Да срань господня! – мрачно ухнул торакальный. – Все бабы – дуры.

Жила-была обыкновенная семья. Муж, жена и ребёнок. И забеременела жена вторым. И стала мужа пилить: сделай ремонт! Сделали. Закончили уже почти к родам. Ремонт делали, как от веку профанам полагается: в экономном режиме – то есть им казалось, что в экономном. Потому что на рынки сами ездили, рабочих по объявлению нанимали. Со всеми вытекающими для затрат. Материальных и нервных. По дороге скандалили не раз. В общем, наконец, косо ли, криво ли, но вроде всё готово. Старшего ребёнка к бабушке отвезли, в Краснодар, что ли. Не важно. Понаехавшие оба в первом поколении. Квартира ещё в ипотеке. Но жене захотелось ремонт. Чтобы себе и детям. Чтобы комфорт. Сделали и сделали. Ей бы уже плюнуть и успокоиться. Но то ли розеток ещё не было. То ли розетки были – но не те. В общем, пилила она своего мужика за те розетки. А ему некогда. Он на работе. А ей – свет клином на тех кретинских розетках сошёлся. Чтобы именно такие, как она в журнале видела. Но чтобы подешевле, разумеется. Поэтому никаких интернет-заказов. И никаких городских магазинов. Надо сэкономить три копейки. Как раз на тот бензин, что залить в ту машину, за которую кредит ещё тоже не выплачен. Вот она с утра пораньше психанула, села за руль и попилила на строительный рынок за МКАД.

Заехала не на ту площадку. Раньше же с мужем ездила. Особо за дорогой не следила. Всегда есть о чём поссориться. Указатели – хрен разберёшь. Вроде как тут на рынок заезжали. Или нет? Какие-то грузовики, железо, блоки. Куда ехать? Где здесь розетки?! Народу никого. Она головой покрутила да из машины, поперёк гружёных фур кое-как поставленной, и вышла. Попёрлась к погрузчику. Так сказать, пошла за движущимся объектом. Где движущийся объект – там должен быть человек, управляющий движением. И, значит, у него можно поинтересоваться, где тут на рынке розетки, без которых ей ремонт – не ремонт, муж – не муж, и вообще – жизнь не мила!

Водитель погрузчика разгружает «шаланду», гружённую блоками. Один человек на площадке. На стоянке грузовиков не было ни одного человека, кроме этого водителя. И она бежит к погрузчику, разгружающему «шаланду», гружённую блоками. Спросить у работяги, где розетки! Он в этот момент снимает очередной поддон с кузова «шаланды». А тут эта беременная с огромным пузом. На огромном же нерве из-за того, что муж не олигарх, жизнь не удалась, ремонт не такой, как хотелось, и вот эти розетки!.. Там же рёв стоит. Водила погрузчика никаких людей не ожидает. В такие зоны обывателям и въезд, и вход строго запрещены. Что должно быть обеспечено владельцами строительных рынков. Баба понимает, что человек её не услышит. И хочет, чтобы он её увидел. Внимание обратил. Подбегает близко, орёт во всю мочь: «Подскажите мне!..» Водила от неожиданности дёрнулся, зацепился поддоном за борт грузовика, поддон качнулся, ещё раз качнулся, мир замер… Мужик вспомнил всех святых по матушке… Глаза закрыл… Поддон ещё раз качнулся – и чуда не произошло. Поддон с блоками рухнул. На беременную бабу, алкавшую каких-то ей одной известных розеток. Блоки падали, как кости гигантского чудовищного домино. Один блок зацепил голову, другой – плечо, третий – грудь… Водила не помнил, куда и как бежал. К ней было метнулся – тормознул: вспомнилось, что трогать нельзя. К телефону – начальнику звонить. Начальник – в «скорую»… «скорая» – ментам. Мы – ближайшая больница к этой части МКАД. Два часа кроили-штопали-лили бригадой нейрохирургов, травматологов, торакальных и анестезиологов-реаниматологов. Ну и вот. Время смерти четырнадцать тридцать пять. Плод женского пола, живой, доношенный, весом три семьсот, ростом пятьдесят четыре сантиметра, родился в рану в четырнадцать тридцать пять. Слава кесарю.

– Купила розетки!.. – И Бульдог ещё раз завернул такое выражение, что любой водила погрузчика позавидовал бы. Но уже без отчаяния завернул. Со смирением безнадёги. – Запомни, пацан! – обратился он к Денисову, – женишься – с бабой не ругайся. Делай всё по уму. А не можешь по уму и не можешь уступить и не скандалить – на цепь её. Или наручниками к батарее. Вот теперь мужик с двумя детьми и без бабы. Сдались тебе, Люсенька, эти макароны! – Он нервно хохотнул, но тут же окоротил себя, откашлялся и продолжил строго, по-деловому: – Через двадцать минут у меня в кабинете. Такие протоколы не каждый день продиктуют. Учись, пока я жив. Учителя не бессмертны.

Бульдог всхлипнул, зашвырнул окурок в мусорку и ушёл. Денисов и Ельский посмотрели друг на друга – и молча разошлись.

Матвеева кремировали на третий день. Как он и хотел. В землю – ни за что не желал. Чтобы жёны с детьми на могиле не дрались.

На кремации присутствовала вся больница. И весь онкодиспансер. И все его жёны. И все его дети. Все его любовницы и все его ученики. Некоторые даже из других городов и стран прилетели.

Мальцева на поминки не пошла. Оказалось, что это очень удобно – быть матерью. Всегда можно прикрыться дочуркой. «Вы что, Татьяна Георгиевна, на поминки не пойдёте?! – Простите, но у меня маленький ребёнок!»

В итоге всё равно все – Панин, Святогорский, Ельский, Мальцева, Денисов, Поцелуева с Родиным, Марго, Тыдыбыр и многие другие – сползлись в ресторанчик. Не столько помянуть Матвеева, сколько убедиться в том, что сами живы. А Матвеев… Ну что Матвеев. Матвеев – это эпоха. И эта эпоха ушла. Ушла красиво. Эта ушла – другая пришла.