Роддом или жизнь женщины. Кадры 38–47 - Татьяна Соломатина

– Юрий Владимирович, я к вам за подписью, и вот вас девочка ищет…

– Здравствуйте! – перебила пышка Денисова, подскочив к Юрию Владимировичу. И затараторила без пауз: – Я – Ксения Ртюфель. Как трюфель – только Ртюфель. Я замужем за вашим бывшим интерном Волковым, но Волковой я не стала. Потому что Волковых пруд пруди, а Ртюфель – как трюфель, только Ртюфель – только я! Мне ваш телефон дал папа моего мужа, он дружен с Мальцевой Татьяной Георгиевной, которая моего Серёжу вытаскивала из подвала, когда он там сидел с мёртвым ребёнком, Мальцева Татьяна Георгиевна и дала папе моего мужа ваш телефон, и…

Матвеев поморщился, ткнул заострившимся подбородком в сторону жужжащей Ртюфель («…как трюфель, только Ртюфель!») и, даже не ответив на её приветствие, обратился к Денисову:

– Ваше мнение, коллега?

– Лёгкая гиперандрогения. Разболтанный гипоталамус. Возможно – синдром поликистозных яичников?

– Полагаю, вы не ошибаетесь. Обследуйте это чудо. Если подтвердится – назначьте монофазные. Если вдруг окажется, что не всё так очевидно, – тогда будем думать. – Идите с доктором, дорогая трюфель.

– Ртюфель. Как трюфель – только Ртюфель, – привычно поправила Ксения, хотя и несколько рассеянно. Но немедленно пришла в себя и хотела ещё что-то добавить про всё сразу. Но Александр Вячеславович нежно вытолкал её за дверь.

Доцент Матвеев встал, подошёл к умывальнику, щедро ополоснулся холодной водой и долго рассматривал руки. Его сильные красивые руки. Отлично управлявшиеся и с хирургическим инструментарием, и с рулём. И с женщинами. Последнее утверждение несколько двусмысленно. Он и хирургическим инструментарием этими самыми руками управлялся именно с женщинами. И никогда не было этого отвратительного тремора. Никогда! Господи, если ты есть, будь милосерд! Только никаких богаделен! Никакого растительного состояния! Чтобы – раз! – и всё. И свет выключили. Уже почти нет сил. Химия пожрала почки, печень и, что самое страшное, дожирает нейроны. Господи, если ты в ближайшее время не подпишешь заявку на операцию по плановой ликвидации раба божьего Юрия-Георгия, мне придётся проделать это самому в ургентном порядке. А я слаб и трусоват, как любой человек. Я, как любой смертный прыщ, до последнего держусь за жизнь, пусть сто раз трясущимися руками. Господи, я принял столько важных решений о чужих жизнях. Господи, молю: пореши мою. О безболезненной не прошу – уже давно проехали эту остановку. Давай такой паллиатив: в своём уме, без горшков и быстро. Скажем, в операционной. Только, Господи, без перегибов. Чтобы я в этот момент не был со скальпелем в руках. Хотя это и единственное, что способно унять этот мерзкий тремор: скальпель в руках. Наверное, я и после смерти ещё некоторое время смогу оперировать – это уже лягушачья безусловно-рефлекторная дуга. Но давай всё-таки без экспериментов. Я и так далеко не безгрешен. Да плевать мне на грехи перед теми бабами, с которыми я жил и спал. Я о других. Которые лежали передо мною распахнутые… В прямом смысле слова, Господи. Так что такая тебе клиническая задачка: я захожу в предбанник, моюсь и – всё! Преставился доцент Матвеев. Ну и чтобы не слишком на мне была зациклена оперативная задача. В общем, Господи, если ты есть – сообразишь. Что я тебе тут диктую, как неразумному интерну…

Юрий Владимирович вдруг понял, что разговаривает с зеркалом. Вслух. Глядя глаза в глаза самому себе. Тому, который за гранью. И снова изобразил свою фирменную саркастическую усмешку.

– Нет Бога, кроме человека…

В этот момент зазвонил внутренний телефон. Промокнув лицо полотенцем, доцент подошёл к столу и поднял трубку.

– Да?.. Иду.

Уже в коридоре он набрал мобильный Денисова.

– Спускайся в ургентную приёма. – Коротко, без объяснений. И стремительно пошагал к лифту.

В коридоре приёмного отделения, где встретились Матвеев и Денисов, менты отдирали одного мужика от другого. Первый с рыком раненого зверя молотил второго. Второй прикрывал голову руками и тихо мычал.

– Не наше дело! Наше дело: баба на сносях. Сочетанная травма, – слегка задыхаясь, отрывисто пояснил Матвеев Денисову у дверей в ургентный оперблок. – Нейрохирурги и торакальные работают. Мамаша загибается. Наш единственный больничный АИК [50]занят. Прокесарим, пока не…

Они уже зашли в предбанник, и привычная процедура запустилась автоматически.

– Юра, быстрее! Я эспандер уже пять минут молочу!.. – загудел сочный бас из операционной.

– Уже! – крикнул доцент и вдруг посерел и сполз на пол, к нему кинулась операционная санитарка, держа хирургический халат врастопырку. Юрий Матвеевич требовательно и зло кивнул на Денисова – и опытной санитарке достало понимания. Она подала халат уже помывшему руки Александру Вячеславовичу, за долю секунды скрепила липучки на спине – и подтолкнула его в операционный зал. И только потом…

Молодой врач не успел осознать и принять то, что случилось. Он влетел в ярко освещённое помещение и увидел, как старый мощный торакальный хирург ритмично сжимает обнажённое человеческое сердце в раскрытой грудной полости.

– Давайте, мать вашу!.. – захрипел он на Денисова.

Одна из операционных сестёр – у стола их было несколько – промокнула пот с морщинистого лба, но торакальный только раздражённо мотнул головой.

– Скальпель! – скомандовал Александр Вячеславович.

Он послойно вскрыл брюшную полость.

– Чего копаешься, одномоментно входи! – захрипел торакальный. Но Денисов работал на автомате, не особо допуская до себя реальность, данную ему в ощущениях.

– Уберите кишечник из раны, – распорядился в сторону анестезиолога. Он не видел, как анестезиолог мрачно усмехнулся.

– Да всё равно уже, извлекай ребёнка! Хоть на тряпки тот кишечник режь, – рявкнул массивный смежник, всё ещё ритмично сжимая кулак в разрезанной напополам верхней половине женского тела.

В операционную забежала запыхавшаяся санитарка. Александр Вячеславович извлекал младенца, натренированно соблюдая каноны: не поранить мочевой пузырь, не перерастянуть нижний сегмент, не задеть сосуды.

– Да что ж ты возишься!.. – снова не выдержал торакальный.

Через несколько секунд окровавленное тельце крохотного человечка повисло на руке у Денисова.

– Фуууф! – выдохнул старый хирург, вынул руку из грудной полости матери и, встряхнувшись, как бульдог, быстро шлёпнул по пяткам новорождённого. Тот слабо пискнул.

– Слава богу, живой! Чего стоите, анестезиологи сраные?!

«Взрослые» анестезиологи – они же реаниматологи – переглянулись, схватились за мешок Амбу, но тут в операционную уверенно вошёл Ельский со своим чемоданом – и коллеги явно испытали облегчение. Владимир Сергеевич ловко и быстро подхватил у Денисова младенца, неонатологу тут же подвинули столик… Всё совершалось стремительно и разом. Александру Вячеславовичу казалось, что он провалился в другое измерение. Где всё знакомо. И где всё – по-другому. Такие же стены, та же аппаратура, те же манипуляции, те же специалисты. Но время течёт иначе. Не согласуясь с движениями и звуками. Орал новорождённый. Бряцали металлические инструменты.

– Вре-мя-смер-ти-де-би-лы! – пролаял где-то на другой стороне сознания бульдог-торакальный.

Секундная стрелка часов на стене ритмично забивала сваи.

– Че-тыр-над-цать-трид-цать-пять! – сквозь толщу воды прогудел один из анестезиологов бригады.

«Чьё время смерти? Время чьей смерти?» – подивился про себя Денисов и привычно протянул руку к операционному столику.

– На углы.

– Доктор! Ты собираешься ушивать труп? Всё. Баба умерла. Время смерти – четырнадцать тридцать пять. – Торакальный хирург уже сдирал с себя перчатки, маску и халат. Вот этот вот латексный «щёлк» заставил время в сознании Денисова включиться в нормальный – если считать нормальным общепринятый – ход событий. – Это же время запишешь в рождение! – Опытный коллега слегка стукнул Денисова по спине. – Младенец живой. Впрочем, детскую Ельский напишет. Вашей истории тут не будет. Это не материнская смертность. Но ваша часть протокола за тобой. Блин, писанины теперь часа на четыре! Через час – все у меня в кабинете! Где нейрохирург?! Что с Матвеевым?

– Умер, – коротко сказала санитарка. И, не удержавшись, скривилась лицом и разрыдалась.