На краю империи: Камчатский излом - Сергей Щепетов

– Вот ведь докука, – совсем приуныл служилый.

– Ничо-о! – усмехнулся Савелий. – Не ты первый, не ты последний. Обвыкнешься. Да и мнится мне, будто нам с тобой вахты не стоять, по мачте не лазить – у нас иная забота.

Построение на палубе закончилось тем, что половина народа отправилась в кубрик, а остальные были распределены по работам со снастями и с корпусом. Пара матросов стала мыть палубу: один таскал ведром на веревке воду из-за борта и лил ее на настил, другой возил по мокрому пучком обрывков канатов. Снизу послышался мат – кое-кому стало капать на голову. Немедленно был призван конопатчик, которому приказано неисправность устранить.

Как позже выяснил Митька, конопатить швы – занятие на корабле постоянное и бесконечное. Подтекать начинает то здесь, то там, а то и в нескольких местах одновременно. Причем, если течь не заделать сразу, она усиливается, растет и простой конопаткой ее уже не остановить.

Впрочем, позже Митька много чего выяснил. А пока его призвали на работу – писать очередной «диктант». Старший командный состав при отсутствии капитана, но с участием мичмана и лекаря, обсуждал расписание судовой службы в сложившихся условиях, а Митька должен был фиксировать принятые решения. Дело происходило на палубе, поскольку иного места, где бы могли одновременно разместиться шесть человек, на судне не имелось, кроме кубрика, конечно.

Для начала расписали вахты – в сутки каждому по две, кроме лекаря. Как оказалось, для Беринга это необязательно. Тут имелась «тонкость», которую Митька понял не сразу. Оказалось, что «капитаны» бывают разные. Для Беринга «капитан» – это звание, по которому платят жалованье вне зависимости от того, чем он занимается. А есть должность – капитан, то есть тот, кто командует кораблем. По табели и уставу вот таким судном – ботом – офицер в звании капитана первого ранга командовать не должен, тут хватит лейтенанта или даже кого помельче. Однако капитан Беринг командует экспедицией, а она, по сути, вся вот тут на судне и есть…

Другая закавыка возникла с Кондратием Мошковым. Этот коренастый немногословный мужичок происходил из архангельских поморов. Царевым указом он лет пятнадцать назад был переведен в Охотск для установления морского пути на Камчатку. Грамоты он не знал, с приборами, кроме компаса, обращаться не умел, однако имел немалый опыт плаваний в здешних водах. В принципе он вполне мог самостоятельно командовать таким парусным судном, как бот «Святой Гавриил». При всем при том, числился Мошков «мореходом», а этот чин ни в уставе, ни в табели не прописан, и, соответственно, доверить ему командование военным кораблем никак было нельзя. В конце концов сошлись на том, что Кондратий будет помогать вахтенным офицерам «по надобности».

Далее прошлись по рядовому составу – мичман зачитал поименно, кто из солдат и матросов какую вахту стоять должен. Помимо общих работ были и индивидуальные: круглосуточно вахтенные должны находиться у румпеля и у склянок. Слегка поспорили, чем занять солдат в таких условиях. Решили, что под командой квартирмейстера и барабанщика они будут наводить чистоту, заниматься упражнениями со стрелковым оружием и пушками, поскольку канониров на борту не имеется. Митьку это позабавило: получалось, что на военном корабле рядовой может находиться лишь в трех состояниях – спать, принимать пищу или что-то делать под командой.

Потом добрались до самого главного – харчевания. Поскольку Митька с обстановкой в поварне был знаком, ему приказали доложить, что знает. Потом долго судили-рядили и в конце концов порешили, что готовить еду придется в три захода: на всех, кто получает готовую пищу (тридцать два человека); на лейтенантов, лекаря и мичмана (четыре человека) и отдельно для капитана. Это, конечно, неудобно, но иначе потом не счесть, кто сколько проел, а для отчетности это обязательно. Митька уже привычно «подвел баланс», и он у него не сошелся: «Шестерых не хватает. Куда делись? И где, собственно, я?» Впрочем, он довольно быстро вспомнил, что эти шестеро – денщики или офицерские слуги, которые «в штат не входят».

– Кхе, гмы… Ваши благородия, позвольте вопросить…

– Ну?!

– А эта, мы-то как же? Ну, которые при господах офицерах?

Реакция командования была разной: Шпанберг обругал его за дурацкий вопрос, Чаплин рассмеялся, поскольку денщика не имел, а Чириков поскреб затылок под шляпой:

– А и верно: что ж с вами делать-то? Деньги на вас отпущены…

Проблема оказалась сложной. Офицерским слугам порционного довольствия не полагалось, но их хозяева получали по 50 копеек в месяц «на денщика», а капитан так даже на четырех сразу. Вопрос: по каким ценам считать, из какого «котла» кормить? Не из офицерского же! Выход предложил Шпанберг: пускай это решает сам Беринг, поскольку у него денщиков больше всех.

Последнюю «роспись» решили не перебеливать, а сначала ознакомить с ней капитана. По старшинству идти с докладом должен был Шпанберг, но он отказался, заявив, что Митькины каракули не разбирает. Пришлось отправляться все тому же Чирикову.

Дважды пробили склянки, прежде чем лейтенант выбрался из капитанской каюты. Как оказалось, Беринг в целом «роспись» одобрил, но внес поправки: готовить себе повелел в одном котле с прочим командным составом, «коли от них возражений не последует», а денщиков приравнять к матросам и кормить из одного котла с ними. При этом порядок принятия пищи устанавливается такой: первыми получают харч на троих Федор Козлов, Кондратий Мошков и квартирмейстер Иван Борисов. Остальные получают корм тоже не индивидуально, а на четырех человек выдается один бачок. При этом по возможности следует соблюдать очередность: матросы – солдаты – все остальные. Денщики же едят последними, вместе с поваром. А мичману Чаплину предписывалось проследить, «чтоб без обид было». На «командирский» котел Беринг рекомендовал поставить своего денщика Григория «безвахтно», потому как он «мне угодные блюда готовить обучен».

В течение этого дня и двух следующих судовой быт постепенно приходил в норму. Правда, Чаплину пришлось помучиться с подбором поваров: среди тех, кто бывал в дальних плаваниях, желающих не нашлось, а те, кто не бывал, плохо представляли себе работу в поварне во время похода.

Тринадцатого июля в шлюпку спустились четверо гребцов и квартирмейстер. С носа им бросили толстый канат и стали поднимать якоря. Эти штуки, когда они показались из воды, Митьке очень понравились, поскольку столько железа сразу – одним куском – он еще не видел. Поднятые якоря закрепили с двух боков на наружной обшивке носа. Случившийся рядом матрос не без гордости сказал, что в малом якоре девять с половиной пудов (около 155 кг), а в большом – аж десять с половиной (около 170 кг)!

– Эт что же, с самого Петербурха тащили?! – изумился Митька.

– А то! Шесть таких якорей да восемь пушек!

– Да как же такое возможно?!

– А так и возможно, – пояснил матрос, – кровью-потом да пердячьим паром! Они уж проклятыми стали – столько на них матов положено.

– И не жалко такое богатство в воду бросать? – продолжал приставать новичок. – А вдруг потеряются?

– Ежели потеряются, – ухмыльнулся мореплаватель, – тогда нас жальчее будет. Так и будем по морю плавать, пока не перемрем или на берег не выкинет.

Шутка Митьке не понравилась: осадка у груженого корабля была больше двух метров – к берегу на таком не причалишь.

По команде квартирмейстера гребцы налегли на весла, канат натянулся, и бот медленно тронулся вниз по течению. День был туманный, промозглый. Ближе к вечеру, как раз по большой воде прилива, проползли вдоль песчаной косы, выбрались из устья и оказались в море. Якоря вновь ушли в воду, а Митьку охватила тоска. До него только теперь дошло, что он оказался в этом плавучем человечьем муравейнике надолго и что уйти по своей воле отсюда нельзя. По сравнению с кораблем, со всеми этими вахтами и склянками, жизнь на суше казалась бесконечно вольной. Даже то, что не надо заботиться о пище, казалось ему еще одной мукой, несоразмерной платой за утраченную свободу.

Пока никто от него ничего не требовал, новоявленный мореход забился в свою нору под палубой, чтоб никого не видеть и чтоб его не видели. Там он прижался к перегородке, скрючился в позе эмбриона и стал смотреть в темноту перед собой:

– Ну, вразуми, тезка, как жить так можно?!

– Не знаю, Митя, – честно признался Дмитрий. – Я много раз задумывался, как люди вашего времени месяцами и годами плавали на парусниках и не сходили с ума. Так понять этого и не смог…

– Премного благодарен – утешил!

А на палубе били склянки – каждые полчаса. Это была нескончаемая пытка, не дающая ни уснуть, ни забыться, пронзительно-постоянное напоминание о том, кто ты и где ты. Зажимать уши, накрываться тряпьем бесполезно – колокол был добротным, и его звон проникал всюду…