Воспитание мальчиков - Наталья Нестерова

— Это авокадо, — сходу догадываюсь я. — Честно говоря, тоже не знаю, фрукт это, овощ или ягода. Арбуз, например, почему-то относят к ягодам, а бананы — к травянистым растениям. Тамара Ивановна, неужели в Узбекистане росли бананы?

Ни я, ни Тамара Ивановна, которая до того в жизни не видела авокадо, не могли понять, как мама может есть сей тропический продукт без соли, соуса, вне салата, просто кусочками. Он ведь жирно-без-вкусный. Хотя и очень полезен.

— Мама! — бежит ко мне за помощью Никита. — Бабуля просит что-то принести. Я уже все перебрал, что мог. Не то.

Вхожу к маме в комнату.

— Я не знаю, как сказать, — говорит мама и смотрит на меня пристально.

— Зачетную книжку. Бабушка хочет убедиться, что ты хорошо сдал сессию.

— Как будто бабушка что-то разберет, прочитает, — тихо ворчит Никита, отправляясь за зачеткой.

Прочитать не прочитает, но контроля не ослабляет, и это в ее положении — замечательно.

Со временем я научилась разгадывать мамины желания, точно мы сделались телепатками.

До инсульта мама была пуританкой. На пляже — только в закрытом купальнике. Но после болезни ей пришлось отбросить стеснительность. Маму купали Митя и Никита, потому что у меня или у Тамары Ивановны не хватало сил поднять маму, погрузить в ванну, потом вытащить.

Внуки-студенты относились к уходу за бабушкой без грамма смущения, страха и тем более брезгливости. Они заботливо укутывали ее в большое полотенце, несли в комнату, помогали надеть пижаму. Смягчали мамино напряжение, успокаивая:

— Бабуля, раньше ты нас купала, а теперь мы тебя. Все нормально. Жизнь идет по спирали.

Мне забота внуков о бабушке казалась совершенно естественной. Я не замечала их трогательной нежности по отношению к бабушке, настоящей мужской жалости, переплавленной в юмор и шутки. Но и свое участие я не считала чем-то особенным. Любящий человек не требует жертв от любимого, напротив — ищет возможности принести себя в жертву. Что поделаешь, если один из любящих стал беспомощным инвалидом. Только сейчас, когда в памяти вспыхивают отдельные картинки, я испытываю умиление: как они любили ее, как замечательно она их воспитала! Но тогда я хорошо знала, что мальчиков, чья настоящая жизнь протекала за стенами дома, нельзя превращать в сиделок, постоянно нагружать обязанностями по уходу за парализованным человеком. Для этого есть я и поэтому есть Тамара Ивановна.

У мужа очередная долгая командировка, теперь в Америку. Дети-студенты, естественно, остаются в Москве. Я еду с Женей или не еду?

Задала этот вопрос маме. Она произнесла привычное: «Я не знаю, как сказать». Жестом мне показала: конечно, поезжай с мужем. А потом махнула рукой: выйди из комнаты, оставь меня! Отвернулась к стенке.

Сборы заняли несколько месяцев, много раз я заводила разговор: если ты не хочешь, я не поеду с Женей. Мама морщилась досадливо: мы уже все обговорили.

Прощание. Такси стоит перед домом. Мама в окружении внуков, моих свекра и свекрови, которые приехали нас проводить, тут же Лида — женщина, которая будет ухаживать за мамой, у них сложились прекрасные отношения…

Мама смотрит на меня. Сигналит таксист, он уже предупреждал, что опоздаем к самолету. Мама смотрит на меня. Торопит муж, дети давно погрузили чемоданы в багажник. Мама смотрит на меня. Свекровь нервничает, Лида растеряна, свекор заплакал. Мама смотрит на меня.

Я подошла и обняла ее. Я не вижу ее глаз, но отлично знаю, что они говорят: «Мы больше не увидимся».

Я восклицаю непонятное окружающим:

— Неправда! Не говори! Я скоро приеду!

По дороге в аэропорт кусаю губы, чтобы не реветь. Если ты любишь маму, то почему ее оставила? И вспоминается, как несколько лет назад я, молодая, игривая, нападаю на маму — щекочу ее, «пытаю». Обычно так с сыновьями забавляюсь, защекочивая их до потери дыхания.

— Скажи! Кого ты больше любишь, меня или внуков?

— Отстань, уйди, дурочка! — отбивается мама.

Но я усиливаю натиск, валю маму на диван, наваливаюсь, припечатываю ее руки:

— Правду! Колись!

— Отпусти меня, ненормальная!

— Кого больше любишь? Меня или мальчишек?

— Сколько в тебе ещё дури! Слезь с меня!

— Ни за что! Отвечай!

Мама сдается и «под пытками» отвечает в свойственной ей манере:

— У внуков есть своя мама.

Ей стало плохо через четыре месяца после нашего отъезда. В больницу ее отвезли Митя и Никита. С врачом реанимации я, из Нью-Йорка, разговаривала по телефону и всё твердила: сделайте все возможное, пожалуйста, сделайте.

— Она не реагирует на лекарства, — сказала доктор. Вопрос нескольких часов. — И положила трубку.

Какой вопрос? При чем тут вопрос, я понять не могла. Все набирала и набирала номер, пока врач не ответила.

— Ваша мама умерла. Счастливая женщина, я никогда не видела, чтобы внуки так любили бабушку.

А мальчики просто несколько часов сидели под дверью реанимации, ждали. Когда вышла доктор и сказала, что бабушки больше нет, они заплакали.

На похоронах, когда я увидела маму в гробу, у меня что-то щелкнуло в мозгу, и его сильно заклинило. Мама в кружевном платочке. Мама никогда не носила платочков. Мама каменно-холодная, что неправильно. И если ее хорошенько потрясти за плечи со словами: «Мама, вставай!» — то она очнется, потеплеет, поднимется и скажет: «Опять твои глупости!»

Дети быстренько подхватили меня под руки и отвели от гроба с призывами успокоиться.

Мне всегда казалось, что при большом несчастье я впаду в ступор, из которого долго не смогу выбраться, и никто не сможет меня вытащить. Ведь мутизм — молчание, отказ от общения, был моей типичной реакцией на жизненную несправедливость. Ничуть не бывало. Когда прилетела из Америки, отгоняла от себя мысли про маму, которая лежит в холодильнике морга, меня трясло от желания действовать, говорить, говорить, говорить — не останавливаясь. И до похорон, и после я пребывала в каком-то чумовом возбуждении. Носилась по магазинам, покупая продукты на поминки и стаканы (у нас мало стаканов, обязательно нужны большие хрустальные стаканы!), часами стояла у плиты, хотя никакой необходимости в этом не было, помощников достаточно. Мне говорили: «Иди полежи, отдохни!» Я решительно отказывалась и все искала себе новую работу, и все говорила, говорила. Я боялась, что если замолчу, лягу, закрою глаза, то обязательно провалюсь в бездонную черную яму. К ночи я просто падала, обессиленная, и засыпала без лекарств.

Тамара Ивановна, приехавшая на похороны, понимала меня, как никто другой. «Оставьте Наташу в покое, пусть делает, что хочет, — говорила она. И тихо прибавляла: — Вот горе, горе, никогда девочку такой болтливой не видела». Проводить маму приехала моя свекровь, Алиса Степановна. Совершенно неожиданно для меня эти две женщины не сошлись, хотя я всегда считала, что они могут быть подругами, настолько схожи. Развернулось соперничество: за правильный поминальный стол и прочие обряды. То одна меня отводила в сторону: «Почему здесь командует эта Тамара Ивановна? Она здесь кто?» То другая шептала: «Свекруха у тебя, Наташа, чисто язва». По сути, они соперничали за близость ко мне, за возможность заменить маму, незаменяемую. Но это старушечье-детское противостояние было настолько забавно, что вызывало улыбку. В горе улыбка — первое лекарство.

С этим лекарством я, наверное, переборщила.

После похорон, поминок на девять дней, перед отъездом в Америку, к мужу, я собрала дома подруг, накрыла стол. Все знали, как тесно я была связана с мамой. Я договорилась до того, что утверждала: «Нельзя врастать в другого человека с потрохами! Нельзя! Общие кровеносная и нервная системы — это неправильно. Потому что, когда вторая половина умирает, из тебя вырывают ее с кровью, сосуды и нервные окончания болтаются в воздухе — это очень больно. Все развитие цивилизации, куда органично входят развитие нравственности и психики, идет по пути избавления от ненужной боли». Подруги смотрели на меня с жалостью и согласно кивали, нисколько не соглашаясь внутренне. А я все вещала и вещала.

Рассказала, как Тамара Ивановна и Алиса Степановна схлестнулись по поводу рецептов для поминальных блинов и кутьи. Потом кто-то рассказал свою остроумную историю про свекровь. От насмешек над старушечьими закидонами мы перешли к мужским заскокам, перекинулись на детей с их проделками… Взрывы смеха следовали один за другим.

Мы покрылись мимическими морщинами и утирали пот со лба — давно так не веселились.

Когда подруги ушли, предварительно вымыв посуду, упаковав и убрав в холодильник недоеденное, я отправилась спать и с ужасом сказала самой себе: «Мама умерла. А ты хохотала до колик!» Закрыла глаза, и тут же возникло мамино лицо с гримасой легкого осуждения: «Что ты по пустякам тревожишься? Хватит скорбеть. Берись за работу, пиши свои книжки».