Бонапарт. По следам Гулливера - Виктор Николаевич Сенча

Ведь палач – не Сансон. Если бы! Главный палач – прокурор Фукье-Тенвиль[40], Понтий Пилат Первой Республики. Нечто неодушевленное, совместившее в себе всю человеческую низость с бездушием гильотины.

Как и следовало ожидать, суд превратился в судилище. Надуманность обвинений, ложь вперемешку с цинизмом и абсурдность происходящего не оставляли путей к отступлению. Оставалось одно – биться до последнего и, находясь на наковальне, стараться увернуться от смертельного молота обвинений. Обидней всего было другое. Блестящие политики, Дантон и его товарищи понимали, что Робеспьер никогда не простит им попытку навсегда покончить с кровавой вакханалией, затопившей страну. Избавителем народа от террора решил стать он сам, Неподкупный. Ведь только человек, способный спасти Республику от смертельного ужаса перед гильотиной, мог рассчитывать на триумф. И ради этого Неподкупный был готов пожертвовать чем угодно и кем угодно – даже вчерашними соратниками.

Вырваться из лап Фукье-Тенвиля, даже будучи невиновными, было невозможно. По крайней мере, для Дантона и его окружения. Понимая это, подсудимые защищались, как могли. Когда в зале заседаний раздался могучий голос Дантона, который слышался даже за окнами здания, присутствующие заволновались. Еще немного – и оратору удалось бы расстрогать всех и каждого. Но только не Фукье-Тенвиля. Общественный обвинитель заерзал на месте. Председатель суда Герман что есть мочи трезвонил в колокольчик.

– Голос человека, защищающего свою жизнь и честь, должен покрывать звуки твоего колокольчика! – отреагировал на это Дантон.

Тем не менее вердикт судилища был очевиден. И вполне предсказуем. Два ложных доноса, текст которых прозвучал из уст Сен-Жюста, решили исход процесса. Депутатами был принят декрет, суть которого сводилась к тому, что обвиняемые лишались права на свою защиту. С этого момента что бы ни говорил в свое оправдание Дантон и остальные, их слова можно было не принимать во внимание.

– Бессовестный Робеспьер! Эшафот ожидает тебя! – эти слова Дантона подвели итог судилища.

В ночь на 16 жерминаля подсудимые были приговорены к смерти[41].

Когда поутру Сансон явился во Дворец правосудия, там царила растерянность. И это понятно, хмыкнул палач. Секретарь Трибунала Фабриций Пари являлся большим приятелем Дантона, а общественный обвинитель Фукье-Тенвиль и вовсе приходился двоюродным братом Камилю Демулену. И если секретарь был в слезах, то прокурор находился в приподнятом расположении духа, отдавая последние распоряжения.

Из тюрьмы выехали двумя телегами. На первой, сразу после Сансона, стоял Дантон. Он долго молчаливо поглядывал на толпы кричащих людей, но потом не выдержал:

– Какие же все-таки дураки! Прославляя Республику, они даже не догадываются, что уже через два часа у этой Республики не станет головы…

Жорж Дантон вел себя очень достойно. На какой-то миг Сансону вдруг показалось, что они едут не в «позорной телеге», а в колеснице триумфатора. Однако вид гильотины подействовал на осужденных удручающе. Лица узников побледнели, в глазах появилось отчаяние. Не стал исключением и Дантон.

– Что, видишь мои слезы? – обратился он к Сансону. – Разве у тебя нет жены и детей? Вот и у меня есть. Думая о них, я становлюсь человеком…

* * *

…На другой день Шарль-Анри постучал в дверь одной из парижских квартир. Когда вышел привратник, они о чем-то недолго пошептались, после чего палач быстро покинул подъезд. Через какое-то время он уже входил в другой дом, где его встретила служанка.

– Добрый день, – поздоровался Сансон. – Прошу передать этот медальон госпоже Дюплесси…

Сказав это, он быстро удалился. Но не успел пройти и сотню метров, как услышал позади себя чьи-то шаги. Обернувшись, Сансон увидел служанку, с которой только что разговаривал.

– Мсье, госпожа желает видеть вас, – сказала она запыхавшимся голосом.

Встречаться с кем-либо в планы Сансона не входило, поэтому пришлось отказаться. Но тут к ним подошел какой-то человек, оказавшийся господином Дюплесси. Поздоровавшись и поблагодарив палача, он пригласил его к себе. Никакие доводы на старика не подействовали, и они вернулись.

В доме господин взял на руки маленького мальчика:

– Это их сын…

Потом он уложил ребенка обратно и спросил:

– Вы были там, вы все видели?..

Сансон утвердительно мотнул головой.

– Он умер мужественно, как республиканец, не правда ли?..

Палач снова кивнул головой.

После долгого молчания Дюплесси со слезами в голосе воскликнул:

– А моя дочь, бедная Люсиль?! Неужели и к ней они будут столь же безжалостны, как к нему?..

Старик долго возмущался и, заламывая руки, вышагивал по комнате взад и вперед. Подойдя к камину, на котором стоял бюст Свободы, хозяин неожиданно сбросил его на пол и разбил, а потом стал топтать ногами.

Через какое-то время появилась мадам Дюплесси. Бросившись в объятия мужа, она воскликнула в отчаянии:

– Она погибла! Через три дня суд…

Это были тесть и теща Камиля Демулена. Перед смертью депутат передал палачу локон своих волос и медальон – последнее, что мог дать родителям жены, у которых оставался его маленький сын. Через несколько дней после казни Демулена на эшафоте оказалась его вдова – мадам Демулен-Дюплесси.

Анна-Люсиль-Филиппа Демулен, урожденная Ларидон-Дюплесси, была дочерью Клода-Этьена Ларидона-Дюплесси, высокопоставленного чиновника в ведомстве генерального контролера финансов. На первое предложение своей руки и сердца Камиль получил решительный отказ, ведь положение жениха отцу девушки не внушало доверия. Но любовь победила. Молодые венчались в парижской церкви Сен-Сюльпис; одним из свидетелей был Робеспьер.

Обращение Люсиль после ареста мужа к Робеспьеру осталось без ответа. Мало того, вскоре по подозрению в заговоре арестовали и ее.

После казни вдовы Демулена локон ее волос Сансон через преданного человека отправил родителям женщины, строго-настрого запретив тому называть имя отправителя. Несчастные Дюплесси не должны были узнать в человеке, посетившем их накануне, того, кто предал смерти зятя и дочь…

* * *

Казни не прекращались. Гильотина работала с четкостью печатного станка.

12 флореаля[42]: казнено шестнадцать человек.

15-го: тринадцать…

17-го – двадцать три…

19-го – двадцать восемь. В числе последних оказался и известный французский химик Антуан Лавуазье. Когда он обратился с просьбой дать ему пятнадцать дней отсрочки для доведения до конца своего очередного химического опыта, последовал безапелляционный ответ: нация проживет и без химии!

Через два дня среди двадцати четырех казненных оказалась и сестра короля – Елизавета, обвиненная Трибуналом в заговоре против Республики.

1 прериаля[43]: казнено девятнадцать человек.

2-го – десять…

Пружина Террора начинала срабатывать в обратном направлении. Ночью третьего прериаля некто Ладмираль, проживавший по соседству с Колло д’Эрбуа (депутат Конвента) в одном с ним доме на углу улицы Фовар, № 42, совершил на последнего покушение. Подкараулив депутата на лестничной площадке, он дважды выстрелил в него из пистолета, но оба раза