Монастырь и тюрьма. Места заключения в Западной Европе и в России от Средневековья до модерна - Коллектив авторов -- История

петровских грандиозных и вместе с тем детальных замыслов растянулась на десятилетия314. Уникальность городской социальной ткани Санкт-Петербурга объясняется не только его столичным статусом, но соединением нескольких факторов: двор и дипломатический корпус соседствовали с расквартированными армейскими соединениями и целыми слободами городских жителей, включая иностранцев, обслуживающих ее императорское величество и ее придворных. Близость к Европе крупнейшей северной морской гавани России и, соответственно, постоянный людской поток придавали городу своеобразную энергию и космополитичность. Продолжающий строиться Санкт-Петербург привлекал массы квалифицированных и неквалифицированных работных людей со всей страны. В первой половине XVIII века значительная часть жителей столицы принадлежала к категории бессемейных людей315. Еще одним специфическим фактором являлось отсутствие социальной замкнутости, «особенно в средних городских слоях»316. Все это свидетельствует в пользу развитости публичного пространства или, еще точнее, пространства межсословной коммуникации. Действительно, принцип петербургского градостроительства изначально был новаторским и не соответствовал устройству других российских городов: «в городе преобладал принцип смешанных поселений иностранцев и россиян, коренного и пришлого населения»317. В отличие, например, от Немецкой слободы в Москве, которая «оставалась самобытным поселением, своеобразным западным „мирком“»318. Чтобы выживать в северной столице, люди вступали в бесчисленные деловые и личные контакты с представителями очень разных и в других обстоятельствах достаточно разведенных друг от друга групп. По замечанию Ольги Кошелевой, население Санкт-Петербурга, как нигде в империи, не поддавалось бюрократическому описанию через категории «чинов» и «рангов», а состояло из общностей, «которые не могли фигурировать в административных списках»319. Кроме того, веротерпимость и интенсивность контактов русского населения с иностранцами в Санкт-Петербурге были беспрецедентными320.

Рационализация усилий в управлении страной, внедрение камералистских принципов и стремление к максимальному использованию человеческих и природных ресурсов на фоне все более глубокого контроля со стороны государства за всеми аспектами частной и публичной жизни321 влекли за собой специфические ситуации, в которых граница между закрепленным в законе порядком «законным» и не регламентированным новаторством размывалась ради достижения нужного результата в конкретном деле. В историографии одним из недавних примеров такого «гибридного» подхода является деятельность Ваньки Каина, чей казус «сыщика из воров» подробно описан Евгением Акельевым322. Отказавшись от экзотизации случая Каина, которая имеет длинную традицию в историографии, Акельев показывает, что его деятельность занимала уникальную «гибридную социальную нишу» на границе легальной и нелегальной деятельности и «обеспечивала гибкость для экспериментального поиска новых форм сыска в интересах государства, но формально частным лицом»323. Интервенция Калинкинской комиссия в неконтролируемую, бурно развивающуюся область частного досуга и платной интимности, в западной историографии называемой полусветом (demimond)324, также представляла собой гибридный и экспериментальный маневр. Анализируя особенности Калинкинской комиссии как места заключения, нельзя не вспомнить контекст первой половины XVIII века, который мог повлиять или по крайней мере быть учитываемым фоном для осознания необходимости диверсификации пенитенциарной системы: постоянное расширение практики заключения в монастыри «изумленных» и недееспособных уголовных преступников оспаривалось Синодом, но продолжало действовать325.

Необходимость ссылки провинившихся или просто «шатающихся баб» в прядильные дома или шпингаузы, а также в мануфактурные дома настойчиво проводилась в петровских указах и повторялась в законодательстве Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны326. Однако их повторяемость, скорее, свидетельствует в пользу слабой, нерегулярной исполнимости и не устоявшейся практики их применения в целом. Главная полицмейстерская канцелярия Санкт-Петербурга вела ведомость о «приводах в оную» пойманных в «непотребстве женок и девок» начиная с 1741 года327. Обвинение в «прелюбодействе с разными чинами» соседствовало с обвинением в «блудном падении», «блядовстве» и в сводничестве. После публичного наказания кошками или кнутом на Морском рынке женщин отдавали на поруки мужьям, родственникам или знакомым мужского пола, готовым подписать «росписку», некоторых высылали «за заставу», ссылаясь при этом и на Соборное уложение и Воинский артикул328. Обращает на себя внимание полное отсутствие ссылок на церковное участие, за исключением случаев, когда кто-либо из задержанных хотел поменять веру или же сочетаться браком, в таком случае в дело вступала духовная консистория. И даже если наложения епитимьи женщины все-таки не избегали, городские власти не уделяли этому аспекту никакого внимания: это, как и произвольность соотношения терминологии с фабулой дела, свидетельствует о том, что церковный дискурс сексуальности, всегда подразумевающий ограничение и контроль, оказывался невостребованным светской властью, которая оценивала ситуацию с точки зрения общественной морали, а не только греха.

«СКОЛЬКО ИХ, БЛЯДЕЙ, СЫСКАНО»: ВОЗНИКНОВЕНИЕ КАЛИНКИНСКОЙ КОМИССИИ

Одним из первых действий, которое в итоге приведет к созданию Калинкинской комиссии, был устный приказ императрицы Елизаветы Петровны, данный ей в Петергофе действительному статскому советнику, одному из самых приближенных людей, Василию Демидову329 28 июня 1750 года: «ехать в Санкт Петер Бурх и сыскать непотребную женку иноземку, называемую Дрезденшу, которая нанимая знатные домы, держит у себя скверных женок и девок, выписывая из чужих краев, взять под караул в крепость со всею ее компанией, да и в протчих вольных домах и других непотребных местах по ее и другим показаниям таковых непотребных женок и девок, приехавших сюда изо Гданска и из других чужестранных мест, хотя б кои и во услужении у кого были, собрать всех в крепость и означенной Дрезденше учиня наказание публично кнутом, всех их посадя на пакет бот, отправить морем за границу и тамо их высадить, объявя им здесь чтоб им впредь в Россию отнюдь не приезжали под жестоким наказанием»330.

Очевидно, что изначально у императрицы не было долгоиграющего плана, и облава на Анну Фелкер по прозвищу Дрезденша разрабатывалась как спецоперация. На следующий день императрица детализировала свое указание, снова устно, приказав расспрашивать всех задержанных об их знакомых, а также поднять архив Главной полицмейстерской канцелярии и «справитца по приводам таких непотребных, кому оные на росписки отданы или по другим обстоятельствам розведав всех таковых где находится»331.

Императрицу держали в курсе дела и регулярно информировали о подвижках через Демидова. Как опытный царедворец он, с одной стороны, аккуратно предупреждал ее о том, что дело далеко от завершения, с другой, акцентировал внимание на быстром результате: «А по роспросам надеюся нарочитое стадо собрать их может, ибо как слышу, многие места на Адмиралтейской и Литейной стороны и на Васильевском острову наполнены, да и в Милионной есть. Ныне же по улицам такая тишина быть стала, что и учрежденные пекеты спокойно стоят»332.

Еще в начале июля планов на длительное заключение не существовало, напротив, 8 июля кабинет-секретарь императрицы писал Демидову из Царского Села, что Елизавета Петровна «изволит приказывать указ писать», в