Маисовый колос - Густав Эмар

— Что он добросердечен, видно уже по тому, как он относится к своей матери, — заметил дон Мигель. — Но не сочинил ли он все это, чтобы придать себе важности в ее глазах! Впрочем, это было бы уж чересчур глупо... Ну, предположим, что он сказал правду насчет Ла-Мадрида, все-таки я не пойму, что же вы в этом находите дурного лично для себя?

— Не только лично для себя, но для всего нашего общества, — проговорил старик. — Вот возьмем хотя бы тебя. Говоря откровенно, не можешь же ты серьезно быть на стороне правительства, проливающего столько крови, делающего столько несправедливостей, не правда ли? Конечно, ты из благоразумия только показываешь вид...

— Сеньор, я охотно готов выслушать все ваши признания, которые сохранятся в моей душе как в могиле, но я вовсе не обязан открывать вам свои политические убеждения.

— Я так и говорю, что ты мальчик очень благоразумный и осторожный; положим, передо мной ты мог бы и не скрываться, потому что я и так вижу тебя насквозь.

— Ну, да Бог с тобой! Я не обижаюсь... Что касается Ла-Мадрида, то его выходка должна страшно разозлить сеньора губернатора, который начнет теперь шпиговать своих приближенных; те обозленные, в свою очередь, начнут отводить душу на своих подчиненных, а эти будут срывать зло на всех гражданах города и примутся косить направо и налево правых и виноватых, кого попало, так что я, хотя и невинен, как любой новорожденный младенец, но не могу поручиться за целость своей головы. Вот этой-то опасности я и хочу избежать и прошу твоей помощи, милый Мигель. Понял ты меня теперь, наконец?

— По-моему, вам лучше всего запереться у себя и не выходить из дому до тех пор, пока гроза, которую вы ожидаете, не пронесется над нами, — сказал молодой человек.

— Чем же я гарантирован от опасности, если последую твоему совету? Разве те, которые будут посланы зарезать моего соседа Хуана де лос-Палотеса, не могут ошибиться домом и вместо него убить дона Кандидо Родригеса, отставного учителя каллиграфии, человека почтенного, миролюбивого, доброго и глубоко нравственного?

— Бывают такие ужасные ошибки, — это верно, сеньор, но не как правило, а как редкие исключения.

— Ну, представь себе, что я буду одним из этих редких исключений, разве моя смерть под ножом убийцы будет от этого менее ужасной и мучительной, а несправедливость, будет менее вопиющей и жестокой?

— Нет, но...

— Но вот и нужно избежать возможности сделаться таким неприятным исключением.

— Так неужели и в самом деле вы хотите во избежание этого сесть в тюрьму?

— Да, это, по-моему, самый лучший способ, дорогой Мигель. Если я попаду в тюрьму по обвинению в каком-нибудь пустом гражданском преступлении, то на меня никто и внимания не обратит, и я буду укрыт от всех ужасов. В случае, если бы губернатор приказал покончить со всеми опасными ему людьми, находящимися в тюрьме, то меня не тронут, потому что я буду сидеть не за преступление против него, а по частному делу. Вообще мне будет там гораздо спокойнее, чем в собственном доме. Тюремщиков я бояться не буду, так же, как и солдат, которые будут моими защитниками против народной ярости и гарантией в том, что я не сделаюсь жертвой какой-нибудь роковой ошибки.

— Все, что вы говорите, — чистейший абсурд, дорогой сеньор Кандидо. Но предположим, даже если бы это было разумно, то, как вы думаете, под каким предлогом могу я побудить дона Викторику посадить вас в тюрьму?

— Нет ничего легче, мой прелестный мальчик, и я тебе сейчас докажу это. Ты пойдешь к сеньору Бернардо и скажешь ему, что я нанес тебе такое оскорбление, какое в сущности могло бы быть смыто только кровью, но так как я — твой бывший учитель, то ты по старой памяти, жалея меня, просишь только убрать меня с глаз долой, посадив в тюрьму до тех пор, пока не остынет твой гнев. Меня по твоей просьбе, разумеется, сейчас же посадят, и я пробуду в безопасном, спасительном заключении до тех пор, пока, как ты сам выразился, не минует гроза. Тогда я напомню о себе, и ты попросишь, чтобы меня выпустили на волю. Вот и все. По-моему, я придумал это вполне разумно.

— Вы забываете, сеньор, что у нас пока еще не принято, чтобы младший жаловался на старшего за обиду, а тем более на воспитателя или учителя. Но как бы там ни было, а ваше положение меня очень интересует, и я постараюсь придумать, как бы вам помочь, — сказал дон Мигель, сообразив, что из панического страха старика можно будет извлечь пользу для собственного дела, так как он будет согласен на все, лишь бы обещать ему гарантию в полной безопасности.

— Я так и знал, что ты примешь во мне участие! — воскликнул старик со слезами на глазах. — Ты не даром самый благородный, добрый, деликатный и великодушный из всех моих прежних учеников... Ты спасешь меня? Да?

— Постараюсь... Вот что: согласны вы занять частную должность в «доме одного лица, политическое положение которого может служить лучшим доказательством благонадежности служащих у него?

— О, то было бы исполнением моего самого горячего желания! Я никогда не служил на частной службе, но всегда мечтал о ней. Обстоятельства сложились так, что мне этого не удалось... Милый мой, я уже заранее предан моему будущему патрону душой и телом, честью и совестью... Ах, Мигель, ты, действительно, спасешь меня?

Старик встал и обнял своего бывшего ученика в порыве самой искренней, горячей и восторженной признательности.

— Очень рад, что могу услужить вам, сеньор Кандидо, — проговорил молодой человек, искренне ответив на его объятия. — Идите теперь домой и приходите ко мне опять завтра утром.

— Приду, приду...

— Только не в шесть часов утра...

— Нет, зачем в шесть! Я приду в семь...

— И это рано, приходите в десять.

— Хорошо, я приду ровнехонько в десять часов, ни одной минутой ни раньше, ни позже.

— Смотрите, не проговоритесь больше никому насчет генерала Ла-Мадрида.

— Боже меня избави! Я даже не буду спать ночью, чтобы как-нибудь нечаянно не проболтаться во сне. Даю тебе в моем безусловном молчании слово честного человека и миролюбивого гражданина. Я ведь...

— Хорошо, хорошо, я верю вам, сеньор... Итак, до завтра, — сказал дон Мигель, провожая своего бывшего учителя до передней.

— До завтра, лучший и благороднейший из всех моих учеников! — с чувством произнес старик, еще раз пожимая руку молодому человеку.

Дон Кандидо вышел на улицу с тростью под мышкой; он теперь шел твердым и бодрым шагом, не принимая более никаких предосторожностей. Чего ему теперь было бояться, когда он на следующий же день будет находиться под защитой высокопоставленного федералиста?

— Эге, уже полдень!.. Тонилло, подай мне один из моих светлых костюмов! — крикнул дон Мигель, когда сеньор Кандидо удалился.