Второе дыхание - Александр Зеленов

Казалось, немцы буквально потоплены в этом бушующем море огня и металла. Такого за всю войну Ряшенцев никогда не видал.

...На рассвете, когда гвардейцы Чуйкова уже штурмовали Зееловские высоты, взрывом была оборвана одна из линий связи. Связист, посланный исправлять ее, не вернулся. Был послан другой, но не вернулся и тот. Тогда Ряшенцев вызвался сам пойти, без приказа, кинулся по их следу и примерно в километре от НП одного за другим обнаружил того и другого связиста. Оба были убиты. Нашел наконец и смог устранить обрыв.

Он уже возвращался, когда ощутил удар в левом плече и резкую боль. Рука его сразу повисла, как неживая. Разорвав рукав гимнастерки, кое-как, помогая себе зубами, перетянул рану, но, потеряв много крови, уже не смог добраться до НП.

Его отыскала санитарная собака и привела к нему санитаров.

Осколком мины разворотило предплечье, задело и повредило кость. Почти не задерживая в медсанбате, Ряшенцева отправили в армейский, а оттуда — во фронтовой госпиталь.

Здесь, проплутав какое-то время, и нашло его то письмо, которое ждал он с таким нетерпением.

15

Еще только увидев на конверте знакомый бисерный почерк, он ощутил беспокойство.

Нетерпеливо, помогая себе зубами (левая рука была в лубке), вскрыл треугольник, расправил на сером госпитальном одеяле слегка дрожавшими пальцами сложенный несколько раз тетрадный, в косую линейку листок...

«Константин!..»

Сердце его упало. Никогда она письма свои не начинала так. Коротко, холодно, сухо, как пистолетный выстрел.

«Константин!

Думаю, наступило время нам окончательно объясниться. Считаю себя обязанной поставить тебя в известность о тех изменениях, которые произошли за этот период в нашей с дочерью жизни и в наших с тобой отношениях, — произошли, разумеется, не по моей вине.

Дело в том, что на моем жизненном пути вновь повстречался один человек, о котором я тебе говорила когда-то, и во мне проснулись прежние чувства к нему...»

Глухо бухало сердце. Он читал, с каждой строчкой бледнея все больше: неужели такое могла написать  о н а?!

«...во мне проснулись прежние чувства к нему. Он давно добивался моей руки, а затем моего согласия, чтобы узаконить наши отношения. Он проявил великодушие, не посчитав мою дочь препятствием, и согласился удочерить ее.

Тебя, вероятно, заинтересует, кто он такой. Сообщаю, что он художник, ты, наверное, помнишь, его зовут Борисом Изюмовым. Кроме всего, он в состоянии обеспечить материально свою новую семью, то есть меня с дочерью и мою престарелую мать. Он был женат, но развелся, и мы наш брак уже зарегистрировали, о чем я и ставлю тебя в известность.

Постарайся как можно скорее забыть о своей несостоявшейся семье, которой ты не только не уделял достаточного внимания, но даже материально ее обеспечить не мог.

P. S. На письмо можешь не отвечать.

И постарайся забыть обо всем поскорее».

Неодолимая слабость заставила лечь на подушку.

Все было так неожиданно и нелепо, что какое-то время он не мог уяснить для себя, что случилось. В мозг тупо стучали отдельные фразы, несправедливые, горькие... Как могла, как решилась она на такое! Решилась так просто, с какой-то немыслимой легкостью. Променять его, Константина, — и на кого же?..

Все у него закипало внутри, готовое выхлестнуться, вылиться в безрассудный поступок. Раненые, увидев оброненное на одеяло письмо, кто с недоумением, а кто с сочувствием поглядывали на Константина.

— Эй, лейтенант, чего зажурился! Хреновую весть получил?

— Милаха небось закрутила...

— А ну отвались от него, славяне! Видите, не в себе человек...

...Да, все нелепо, жестоко, необъяснимо. И в то же время все это случилось. Случилось — и тут ничего не поделаешь. Но почему, почему? Неужели действительно ничего невозможно сделать? У него отняли жену и дочь — и он еще должен мучиться? Нет, брат, шалишь! Не на такого напали. Надо бежать из госпиталя, ехать сейчас же к ней, разобраться во всем на месте и навести там порядок. Пистолет у него отобрали, но у него есть трофейный маленький «вальтер». В нем всего лишь четыре патрона, но и этих достаточно...

После этого каждый день пребывания в госпитале стал для Ряшенцева мучением. За несколько суток он пережил и передумал столько, сколько, пожалуй, не пережил и не передумал за всю свою прошлую жизнь. Под глазами легла чернота, лицо похудело настолько, что сам едва узнавал себя в зеркале: восковая желтая кожа, нос заострился, впадины на висках...

Рана не заживала, снова стала гноиться. Нестерпимо болела поврежденная кость. Врачи опасались контрактуры[8]. Но еще нестерпимее ныла, болела душа. Стоило вспомнить ему письмо, как возмущение и ревность снова жгли ему душу, и Ряшенцев, считавшийся самым тихим и терпеливым в палате, бунтовал, начинал срывать повязки, кричать и грубо ругаться, требуя незамедлительной выписки.

Гвардейцы Чуйкова уже дрались в Берлине. Второго мая столица фашистской Германии капитулировала, но война продолжалась, в госпиталь все еще прибывали раненые. И вот, чтобы избавиться от беспокойного пациента, Ряшенцева решили эвакуировать. Сразу же после Майских праздников на него оформили документы и предоставили, по его настоянию, неделю «для устройства семейных дел».

16

...Их санитарный поезд тащился на удивление медленно. Чуть не на каждом разъезде его останавливали, загоняли на запасные пути, чтоб пропустить ломившиеся на фронт эшелоны с войсками, танками, пушками.

Миновали Польшу, затем Белоруссию. Катили уже по России, но за Смоленском, на станции Ярцево, их снова остановили надолго. Ряшенцев, коротая время, бродил неприкаянно по путям, когда за спиной вдруг услышал:

— Костя... Товарищ лейтенант!.. Да Костя же?!

Услышал — но даже не обернулся. Все пути и перрон забиты военными, мало ли среди них лейтенантов, «Костей» в том числе. Оглянулся лишь после того, как кто-то сзади схватил его за рукав:

— Костя!

Перед ним стояла и радостно моргала густыми ресницами... Раечка. В гимнастерке, в пилотке, в больших сапогах, на плече — санитарная сумка.

— Ой какой вы, ей-богу! Уж кричала-кричала, думала, обозналась, да нет, уж больно похожи... Насилу вас догнала.

Раечка так и светилась от радости. И только когда увидала лицо Ряшенцева, радость ее померкла.

— Ой, да и как. же вы изменились, прямо и на себя непохожие стали, — жалостно протянула она. — Костя, что с вами? Вас что, снова ранило?

Он уронил вяло «да» и даже не остановился, лишь чуть приукоротил свой шаг.

Раечка семенила рядом и про себя жалела, что лейтенант ее стал не таким, каким она знала его, — добрым, веселым, чуть-чуть насмешливым.

Шли молча. Раечка принялась рассказывать о себе, как она упросила маму, чтоб отпустила ее на войну, потому что весной ей исполнилось восемнадцать и потому что она комсомолка и две ее лучших подруги вот уж полгода как в армии. Ее поддержали в райкоме, в военкомате. И вот она теперь едет вместе с другими девчатами из их госпиталя (ее сменщица Зина тоже с ними) на фронт в санитарном поезде и больше всего боится, что опоздает. Приедет — а вдруг война уже закончится!..

Она говорила, глядя на Ряшенцева преданно и влюбленно, пытаясь хоть как-то растормошить его. Даже не упрекнула ни разу, что не написал ей  о т т у д а, как обещал. Но лицо лейтенанта по-прежнему оставалось хмурым, в глазах не мерцали веселые искорки. Он шагал, делая вид, что слушал, не понимая того, что говорила она. И лишь когда обернулся, глянув с недоумением, как будто увидел ее впервые, она поняла своим добрым сердцем: что-то у лейтенанта случилось такое, что ему было просто не до нее.

Рая замедлила шаг, отстала. Затем повернулась и торопливо направилась прочь. Он догнал ее, вытер слезы со щек. «Ведь девчонка еще, детский сад!»

Поезд ее должен был вот-вот отойти. Ряшенцев попрощался с Раей как можно теплее. Вырвал листок из блокнота и написал свой адрес. И остался бродить по путям, ожидая, когда же дадут зеленый их эшелону.

Ночью где-то за Гжатском не выдержал, пересел в пустой товарняк, мчавшийся по направлению к столице. А утром, уже не так далеко от Москвы, пересел в электричку.

Тут-то его и настигла весть:

— ПОБЕДА!

— КОНЕЦ ВОЙНЕ!

В ночь на девятое мая Германия капитулировала.

17

С запада, обгоняя электропоезд, по голубому майскому небу стремительно летели легкие, пронизанные солнцем облака. В вагоне царило восторженное оживление. Даже солнце било сегодня в вагонные окна, мелькая по лицам пассажиров, по-особому празднично. И просветленные эти лица, и праздничная одежда, и сдержанно-возбужденный гул множества голосов, и перестук вагонных колес, сливавшийся с частыми, радостно-оглашенными воплями мчавшейся электрички, создавали настроение, будто в поезде едут не чужие, незнакомые друг другу люди, а направляется на торжество, на праздник одна большая семья.