Второе дыхание - Александр Зеленов

Помог ей забраться в вагон. Нашел свободное место, забросил на верхнюю полку сидор. Отдав ей остаток продуктов, а также свои обеденные талоны, выскочил на ходу и провожал эшелон глазами, пока тот не истаял в осенних густеющих сумерках. В свой эшелон садился, словно отравленный. Плохо помнил, как ехал, как прибыл на место...

Весь декабрь и январь Ряшенцев со взводом связистов работал на восстановлении разрушенных немцами линий связи и наведении новых вдоль железной дороги Варшава — Брест. Зима в этих местах, как говорили, обычно мягкая, теплая, похожая больше на нашу русскую осень, но эта зима сорок пятого оказалась коварной. Метели сменялись оттепелями и моросящим дождем, гололедом, солдаты часто простуживались. В самом конце января Ряшенцев сам оказался в госпитале с двусторонним воспалением легких.

...После того как проводил Ирину, несколько суток подряд ходил он словно потерянный. Почти каждодневно отправляла неутомимая полевая почта его солдатские треугольники. Вскоре и от Ирины начали приходить письма, только когда лежала в родильном, был небольшой перерыв. По выходе из родильного (у них родилась дочь) сообщила, что роды были тяжелыми, но сейчас себя чувствует хорошо. С гордостью написала ему, что весила дочь четыре кило, что грудь берет с аппетитом, но только вот очень плохо у них там с питанием, с продуктами...

Еще накануне нового года Ряшенцев перевел ей по аттестату половину своего офицерского жалованья, а потом перевел и все целиком. Стал отправлять ей посылки, всеми правдами и неправдами добиваясь, чтоб разрешили послать вне очереди, сверх установленных норм.

Под гимнастеркой, в специальном карманчике, хранил он ее письма. Как только накапливались — перекладывал в сумку, а при себе постоянно держал лишь одно, то самое, где Ирина карандашом обвела пухленькую ручонку дочурки и написала посередине ее: «А это наша лапка».

К весне он стал получать ее письма все реже и реже. И в письмах, в их тоне проскальзывало такое, что вызывало в нем беспокойство. В каждом письме она жаловалась на трудности, писала, как ей тяжело с ребенком в это голодное время.

Он метался, не представляя, что можно еще придумать, просил ее потерпеть, уверяя, что он найдет какой-нибудь выход. Но что можно было придумать на фронте, когда он и сам-то не знал подчастую, будет ли завтра накормлен, останется жив или нет.

Вскоре она совсем перестала писать.

Перепугавшись, уж не случилось ли что, он написал ее старой матери, умоляя ответить.

13

В первых числах марта, как только выписался из госпиталя (справиться с воспалением, выжить помог сульфидин), Ряшенцев в кузове грузовой машины вместе с другими спешил к новой линии фронта, проходившей теперь, после зимне-весеннего наступления, уже по Одеру. Его направляли в распоряжение штаба 8-й Гвардейской армии.

Грузовик катился по польской земле, мимо распятий, бельмастых святых и мадонн, часовыми стоявших возле польских селений и на перекрестках. Мелькали какие-то городишки с домами из серого камня, с узкими улочками, острые шпили костелов. Тянулись навстречу унылые вереницы пленных, усталых, грязных, оборванных; места недавних боев с побитой и покореженной техникой, с вмерзшими в землю трупами лошадей и солдат. На стенах домов, на заборах — громадные буквы: «ЛИХТ — ДЕЙН ТОД!» Плакаты: черный большой силуэт подслушивающего врага, грозно нависший над жалким маленьким человечком...

А вот и наши плакаты. Веселый русский солдат обувает новые сапоги: «Дойдем до Берлина!» Призывы: «Вперед! Победа близка!» Указатели: «На Берлин». Портреты Сталина в маршальской форме. На перекрестках лихие девушки-регулировщицы...

Где-то за Бирнбаумом, по шоссе на Берлин, метнулась в глаза надпись на арке: «Здесь проходила граница Германии». А рядом, на полуразрушенном здании, аршинными буквами: «ВОТ ОНА, ПРОКЛЯТАЯ ГЕРМАНИЯ!» — то ли дегтем кто накорябал, то ли еще чем.

Здесь начиналась чужая земля, та самая, откуда, смердя, расползалась на мир коричневая чума фашизма. И Ряшенцев стал смотреть с этих пор на все окружающее уже иными глазами, с новым и странным чувством, никогда им ранее не испытанным.

Какая она, Германия?

...Летели мимо поля, перелески, снова поля с зыбкими силуэтами мельниц по горизонту. Убегали назад немецкие «дорфы», «штедты», «берги», «бурги» и «гаузены», полуразрушенные и уцелевшие, — чистенькие, с красными черепичными крышами. Заборчики из штакетника, деревца аккуратно подстрижены. Вдоль всей дороги — яблони, вишни, груши. В городках — ржавые монументы королям, полководцам, курфюрстам. Чужая земля, ухоженная, приглаженная, на которую тоже пришла наконец, прикатилась тяжелая колесница войны...

И всюду, где только можно, — на домах, на деревьях, заборах — белые флаги капитуляции: простыни, наволочки, просто белые тряпки; цивильные немцы — дети и взрослые — с белой повязкой на рукавах...

Все чаще попадались фронтовые госпитали и базы, ПРМ[7], все ближе и ближе дыхание фронта. Уже явственно были слышны глухие взрывы фугасок, осадистый гром артиллерии. Навстречу — повозки с ранеными, машины с красным крестом...

Только за полтора зимних месяца, пока был Ряшенцев в госпитале, Красная Армия освободила Польшу, Венгрию, часть Чехословакии, овладела Восточной Пруссией, Восточной Померанией и Силезией и, заняв столицу Австрии Вену, открыла себе путь к Южной Германии. Союзники наши были на Рейне, более чем в четырехстах километрах от Берлина, а войска Первого Белорусского стояли уже на Одере, от фашистского логова их отделяли всего каких-нибудь пятьдесят — шестьдесят километров.

В первых числах февраля части 8-й Гвардейской и 5-й Ударной армий с ходу, по непрочному льду, волоча за собою доски, жерди, таща охапками хворост, сооружая настилы и переходы, под пулеметным огнем и бомбами форсировали широкую, закованную в дамбу реку, вручную толкая по льду поставленные на лыжи противотанковые орудия, и закрепились на Одере, на левом его берегу.

Так было положено начало знаменитому Кюстринскому плацдарму, последнему на пути к Берлину.

...Штаб 8-й Гвардейской был расположен к юго-востоку от Кюстрина, в Гартове. Ряшенцев по приезде с ходу же был включен в ту небывалую по размаху работу по подготовке к последней, решающей операции всей войны, в результате которой — это чувствовал каждый — должен был пасть Берлин, поставлена на колени и обезглавлена гитлеровская Германия.

Связисты работали без передышки. До начала решающего наступления надо было не только восстановить разрушенные линии связи, но навести, то есть закопать в землю, подвесить и проложить под водой, по дну Одера сотни и тысячи километров новых. Работы производились ночами, в светлое время суток плацдарм замирал. С наступлением же темноты вся приодерская равнина вновь оживала. Бегая со своими связистами с катушками провода на спине, там и тут Ряшенцев натыкался на копающих землю солдат. Земля шевелилась, вздыхала, словно живая, слышался звяк лопат, кирок, ломов, чавканье талой воды под ногами, кашель, негромкие голоса, осторожный стук топоров, сдержанное хрипенье пил, — то готовили звенья будущих переправ понтонно-мостовые бригады. Запрещалось курить, разговаривать громко и разводить огонь.

Но зато никакими приказами невозможно было остановить одерских соловьев. Как только спускались на землю вечерние сумерки, вся приодерская равнина принималась на все лады выщелкивать и высвистывать, пробуждая в солдатах мысли о доме, о близких, о своих соловьях где-то на Курщине, Псковщине или Рязанщине.

Подготовка последнего наступления усугублялась весенней распутицей. Одер разлился местами чуть не в полкилометра, затопляя низины, пашни, луга. Подпочвенная вода стояла так близко, что стоило лишь копнуть, как она, мутновато-белесая, тут же и набегала в ямку.

На немецкую землю пришла весна. В воздухе пахло сосновой хвоей. Но весна здесь была не такая, как наша русская — дружная, звонкая, голубая, с полыхающим синим небом, сверкающим снегом, с бражной сладостью свежего полевого воздуха, с серебряным звоном ручьев, с ее золотыми, медленно гаснущими закатами, с чистым хрустальным звоном утренников. Весна здесь была тяжелая, пасмурная и хмурая. С Балтики наползали липкие и сырые туманы. В плотное серое одеяло окутывали они все вокруг и быстро сжирали искромсанный минами, бомбами и снарядами, закопченный черной пороховой гарью снег.

С высокого правого берега Одера плацдарм просматривался насквозь. Глазам открывалось ровное поле — долина Одера, изрезанная каналами и дорогами. В ясные дни там и сям блестели под солнцем затопленные луга и низины, над шоколадными палестинами пашен струилось текучее марево. Темнели купами рощи. Одетые первой листвой, они казались окуренными нежным зеленоватым дымом. Земля на плацдарме была вся изрыта траншеями, исклевана артиллерией, авиацией. А на горизонте, синея, вставали Зееловские высоты — крутой левый берег старого русла Одера, по которому проходила вторая полоса вражеской обороны.