Москва патриаршая - прот. Лев Лебедев

До поры до времени царь не реагировал на эти челобитья. Да и не так уж в действительности был отстранен Алексей Михайлович от управления церковной жизнью. Царь участвует в важных Соборах, в решении текущих церковных дел, ведет за спиной патриарха благую интригу с целью примирить его с Нероновым и т.д.. Но, конечно, при всем том в церковной жизни царь не первое, а второе лицо, и он знает об этом и добровольно идет на это. В свою очередь патриарх Никон далеко не первый в делах чисто государственных. Здесь то равновесие или лучше - гармония двух начал в едином православном обществе, которая веками обеспечивала крепость и единство духовной жизни России.

Как же началось «шатание»? Что побудило царя внутренне восстать против приоритета патриарха Никона в делах церковных, который сам же царь и обеспечил патриарху?

Удовлетворительный, на наш взгляд, ответ на эти вопросы будет дан только после исследования одного из важнейших деяний патриарха Никона - строительства Нового Иерусалима. Теперь же мы должны ограничиться указанием на то, что с определенного времени, именно - с 1656 года, царь стал особенно восприимчив к злостной, ядовитой клевете придворной знати и раскольников: «Твоей власти уже не слышать, от него (Никона) всем страх». Вот змеиное жало, которое начало особенно уязвлять сердце государя, как бы «открывать глаза» Алексею Михайловичу на его «второстепенное», «униженное» положение в самой важной - духовной области жизни своего государства.

В 1656 году, вернувшись с литовской войны, как пишет Никон, «царь нача по-малу гордети и выситися и нами глаголемая от заповедей Божиих презирати и во архиерейские дела вступатися» (или по другой редакции - «и во орхиерейские дела учал вступатца властию»)172. Таким образом, не теократические притязания Никона, а абсолютистские притязания Алексея Михайловича становились причиной и основой будущей драмы.

Внутренне восстав против полновластия Никона в Церкви, царь поставил себя в чрезвычайно противоречивое, сложное, попросту безвыходное положение. Быть в церковных делах «на вторых ролях» он уже не хотел, но и открыто восставать против патриарха не мог и по своим христианским убеждениям, и по памяти долгой личной дружбы. Но царь пытался найти идейный выход из этого замкнутого круга. Об этом может свидетельствовать брошенное им Никону: «Не ты мой духовный отец, а патриарх антиохийский!» В контексте духовно-политических стремлений Алексея Михайловича это может быть расшифровано так: «Поскольку я уже сейчас являюсь опорой и надеждой Вселенской церкви, а в будущем стану и царем над всем православным Востоком, то не у тебя, московского патриарха, а у патриархов вселенских я должен быть в духовном окормлении».

В России создавалась критическая ситуация. Сущность духовного конфликта складывалась в вопрос, кто главней, кто «преболе» в делах Церкви, в духовной жизни общества, - царь или патриарх? Если такой вопрос возникает в государстве, где гражданское общество почти полностью (за исключением инородцев) слито с обществом церковным, то это самый критический, самый острый и самый важный вопрос, от решения которого зависит вся общественная судьба.

Поразительным образом клеветнические внушения приближенных опирались на искренне православное благочестие царя. Вспомним его мысль, высказанную позднее в связи с судом над Никоном, о том, что православный государь должен «не о царском токмо пещися», но и о всем церковном, так как «егда бо сия (то есть церковное и духовное) в нас в целости снабдятся, тогда нам вся благая стояния от Бога бывают... И прочия вещи вся добре устроятися имуть». Эта мысль представляет собой исключительной важности свидетельство об экклезиологических воззрениях царя, о его попытке идейно обосновать главенство своей царской ответственности за Церковь. Православный царь действительно ответственен за Церковь в своем обществе, но не он один и не в первую очередь! Первенство здесь принадлежит, безусловно, главе Церкви. Алексей Михайлович не заметил, как переступил роковую грань и усвоил себе как самодержцу не часть ответственности за Церковь, законно ему принадлежащую, а за всю полноту этой ответственности. Это был прямой идейнодуховный мост к Петру I, к русскому абсолютизму (на западный манер) и ко всем отсюда вытекающим последствиям. В таком преступлении опасной грани, которое совершается в сознании царя как будто из чисто благочестивых побуждений, очень ясно видна рука опытного древнего клеветника и «отца лжи». А орудием его в данном случае является придворная знать, не умеющая быть истинно верноподданной своему государю, действующая не в интересах родины и царства, а в своих гордостных или узкокорыстных интересах и, как мы потом увидим, возможно, в интересах тех, кто был прямо заинтересован в ослаблении России.

Царь не вполне поддавался внушениям. Он часто колебался, создавая впечатление, что готов вернуться к прежним отношениям с Никоном. Так что кризис затянулся.

В 1657 году Алексей Михайлович в общем ведет себя с Никоном еще как друг. 18 октября он приезжает к патриарху на освящение Воскресенского деревянного храма в новом монастыре на Истре, где инсценируется «неожиданное» усвоение этому месту названия Нового Иерусалима, что на самом деле давно было решено между Никоном и царем. Уехав оттуда, царь посылает патриарху письмо, в котором между прочим пишет: «Ты ж жалуешь пишешь, тужишь о нас, и аще Бог даст живы будем, за твоими пресвятыми молитвами, не зарекалися и паки не зарекаемся, и паки приезжать»173 (выделено мной. - Авт.). Значит, были какие-то обстоятельства или высказывания Алексея Михайловича, дававшие Никону повод думать, что царь «зарекается» приезжать к патриарху...

Наступил 1658 год. Он был замечателен тем, что оканчивал собою вторую третицу лет пребывания Никона на престоле. Дело в том, что еще в 1652 году, когда царь умолял Никона стать патриархом, он в конце концов согласился на том условии, что пробудет у власти не более трех лет. Вероятно, Никон усмотрел неслучайный, мистический смысл в троичных этапах своей предыдущей жизни: в Анзерском скиту он пробыл три года, игуменом в Кожеозерской пустыни - три года, архимандритом Ново- Спасского монастыря - три года, митрополитом Новогородским - три года... И когда Никон пробыл патриархом тоже три года, то есть в 1655 году, он просил об уходе. Впоследствии он напоминал об этом царю: «Бил челом я тебе, великому государю, чтоб ты, великий государь, пожаловал мне, отпустил в монастырь; и ты... изволил и еще другую три года быти; и по прехождении других триех годов (то есть в 1658 году. - Авт.) паки бил челом тебе, великому государю, чтоб ты... отпустил меня в монастырь, и ты, великий государь, милостивого своего указу не учинил»174. Оказывается, Никон даже до своего разрыва с царем тяготился патриаршеством, дважды за время правления просил его освободить от этой власти! Этим еще раз разрушается миф о непомерном властолюбии Никона и подтверждается истина: Никон был властен (пока вынужден был править делами), но совсем не властолюбив. Если отказ царя в просьбе об уходе Никона от патриарших дел в 1655 году может быть в общем понятен, то отказ в такой же просьбе в 1658 году, накануне совершенного разрыва с Никоном, требует объяснения.

Здесь тесно переплетаются личные психологические мотивы и соображения церковно-государственного порядка. Нужно знать характер Алексея Михайловича. Он скорей бы смог отпустить Никона по его просьбе, если бы сохранял к нему прежнее дружеское расположение. Но именно потому, что он втайне тяготился Никоном, он и не мог избавиться от него, пользуясь удобным случаем, так как боялся, что тем самым он открыто признается самому себе и всему миру в своем внутреннем восстании против друга и патриарха. К тому же никто из русских первосвятителей (кроме ослепшего и больного патриарха Иова) не уходил добровольно со своей кафедры. Первосвятительское правление обычно прерывалось только смертью. Уход здорового и полного сил патриарха Никона мог означать для народа только то, что и было на самом деле, - глубокую обиду патриарха царем, недопустимый разлад между государством и Церковью. Внутреннее благочестие и соображения политические не позволяли Алексею Михайловичу допустить ухода Никона и тем более предпринимать какие-либо формальные меры против него. А между тем раздражение Никоном в душе царя как раз в это время достигало наивысшей степени...

Никон замечал, чувствовал и понимал, что происходит в сердце Алексея Михайловича, в какое безвыходное положение царь себя ставит переменой своего отношения к нему. Правда, колеблющееся поведение царя давало надежду на то, что он может преодолеть искушение и вернуться к прежней дружбе и любви. Поэтому Никону ничего не оставалось, как смиряться, терпеть и молиться. Всякая с его стороны попытка наладить прежние отношения была бы наверняка истолкована превратно - как стремление «подчинить» себе царя или как боязнь потерять свое положение. Два года (до последней возможности) Никон терпел.