В крови - Юсиф Чеменземинли

Мирза Алимамед молчал.

Вскоре их пригласили к хану на поминальную молитву. На этот раз Ибрагим–хан был настроен благодушно, видимо, хорошо поспал после обеда. Посреди комнаты расстелено было богатое сюзане, на нем лежали тридцать две книжечки — части Корана. Ашраф–бек, старшины и армянские мелики тоже явились на поминки. Когда Вагиф и Мирза Алимамед вошли, молла произнес: «Аллахун мин гаратил, фатиха!»[59]. И снова принялся громко читать. Вагиф и Мирза Алимамед, расположившись на передних местах, тоже стали читать фатиху…

14

Шла весна 1786 года; только–только отшумели весенние ливни. Гостей принимали в дворцовой башне, в той, что окнами на Аскеран. Вся знать, весь цвет города присутствовали на приеме у Ибрагим–хана. Торжество это устроено было в честь аварского хана Омара, только что прибывшего в Шушу. Напав на Грузию, Омар–хан захватил крепость Ваханг, взяв в плен грузинского князя Абашидзе; одну из его дочерей он сделал своей женой, другую, по имени Елена, вместе с прочими богатыми дарами привез Ибрагим–хану в подарок. Пораженный красотой грузинки, Ибрагим–хан нарек ее Джавахир[60]; в сокровищнице его гарема новая жемчужина заняла подобающее ей место. Наслаждение, которое испытал Ибрагим–хан, обладая этой красавицей, стерло с его лица ставший уже привычным налет суровости; сейчас это был приветливый, доброжелательный, радушный хозяин. В центре его внимания был Омар–хан; дорогой гость сидел на почетном месте, рослый, быстрый в движениях; у него был острый взгляд и хищный орлиный нос. С аппетитом поедая плов и на дагестанский манер коверкая азербайджанскую речь, Омар–хан рассказывал о своем походе на Грузию:

— Прочел я письмо Сулейман–паши и тошно мне стало. Прав он: сражение с русскими у Кызлара давно уж мне сердце жгло. Да и Шейх Мансур уж очень размахнулся: всю Чечню, всю Кабарду на ноги поднял… Нельзя было и дальше отсиживаться… Собрал своих людей.

Омар–хан отправил в рот горсть плова и бросил горделивый взгляд на хозяина. Тот ждал, приятно улыбаясь, не отрывая взгляда от гостя. Вагиф тоже внимательно слушал. Омар–хан жевал плов.

— Брат, клянусь тебе, я плакал от досады, когда узнал, что ты с войском на Гянджу ушел. Словом, с Кумушханай я разделался… А тут как раз наступила зима, я отошел к Ахисгая. Сулейман–паша принимал нас с великим почетом. Летом я вернулся, и от крепости Ваханг камня на камне не осталось… Теперь Ираклий подумает, покусает себе локти… И сам виноват: вольно ему было русских призывать! Письма шлет: и мне, и Сулейман–паше. Мира просит. Золото прислал… А главный над русскими войсками золотую табакерку — в подарок! Но мы так ответили: пока русские из Тифлиса не уйдут, о мире и разговора быть не может!..

Омар–хан прервал свой рассказ, взял с плова кусок румяной корки и стал есть, с хрустом кусая ее крепкими зубами.

— Ну и что же они сказали, уйдут или не уйдут? — поинтересовался Вагиф.

— Уйдут! Это уж — будь спокоен! — с уверенностью заявил Омар–хан. — Если Шейх Мансур отрежет дорогу на Терек, Тифлису туго придется… Ведь Шейха Мансура за святого имама почитают, хоть на смерть людей пошлет — весь Дагестан тронется!..

— А Ираклий–то, небось, рассчитывал, что, прикрывшись Россией, всех нас прижмет!.. — Ибрагим–хан скривил губы в злорадной усмешке. — Не вышло. Эривань он ведь тоже из рук выпустил. И там дела пошли по–иному…

Гости молча жевали, не слышно было ничего, кроме громкого чавканья. Вагиф покончил с пловом, принялся за довгу. Съел несколько ложек, усмехнулся…

— А наши казахцы перекочевывают сюда, Ахмед–ага полторы тысячи семей привести намерен…

Обед уже заканчивался, когда слуга Вагифа сообщил, что к нему приехал гость — поэт Видади. Испросив извинения у хана, Вагиф немедленно отправился домой.

Старый друг, сидя у окна, оживленно беседовал с его сыном. Вагиф не дал гостю подняться, сам бросился к нему; друзья обнялись, расцеловались.

— Ты как, сыт, голоден? — поинтересовался Вагиф.

— Премного благодарен, — Видади скромно потупился — Меня уже накормили, я совершенно сыт.

Вагиф обернулся к сыну.

— Скажи, чтоб нам подали кофе! — и уселся напротив Видади, нетерпеливо поглядывая на него. Он так давно не видел друга, так истосковался по нему!..

Видади был среднего роста, худощавый, с густой проседью в бороде. Он был немногим старше Вагифа, лет на восемь, не больше, но по характеру своему — замкнутый, изверившийся, разочарованный, лишь в религии находивший утешение, — представлял собой полную противоположность Вагифу. Тем не менее поэтов связывала крепкая, искренняя дружба. Они постоянно переписывались, неизменно посылали друг другу свои новые стихи.

— Ну слава богу — приехал, — сказал Вагиф, с невыразимой теплотой глядя на старого друга. — Я так давно тебя жду!

— Да вот надумал… В Казахе жить трудновато стало, дай, думаю, поеду, разузнаю, как в Карабахе, может, стоит перебраться? Тогда и семью привезу…

— Значит, ты вроде меня: сначала «джаваншир», потом «кызылбаш»! Ну что ж, хорошо сделал!

Вагиф рассмеялся. Сдержанный Видади ответил ему мягкой улыбкой.

— А ты, Панах, все тот же: веселый, общительный, жизнерадостный… Не берет тебя старость!

— А это, дорогой Молла Вели, — с глубокой убежденностью сказал Вагиф, — зависит только от тебя самого, полегче надо жить, полегче, не больно–то в глубину лезть. Жизнь человеку дается только одна, значит не киснуть надо, а взять от нее все, что можно! А смерть что ж?.. Она все равно нас не минует. А пока живы, надо жить так, чтобы, когда конец придет, было что вспомнить!.. Это и есть высшая мудрость!

Видади не стал опровергать эту мысль, только заметил невесело:

— Многие беды и горести существуют независимо от человека…

— Как это независимо? Все зависит от человека! Человек может все!

— А эти войны, эта понапрасну пролитая кровь?! Сожженные деревни, отрубленные головы, выколотые глаза?! Можно ли быть веселым и спокойным, когда такое творится на свете?! Ну скажи мне, за что Хаджи Абдулькадыр удушил несчастного Гусейн–хана Муштага? В чем повинен был этот щедрый, великодушный человек? Потом сын Гусейн–хана Мамедгасан–хан убил Гаджи Абдулькадыра — отомстил за отца. Пусть даже он прав, пусть он должен был так поступить, но чем, скажи, виноваты были дети покойного — семеро его несчастных сыновей?.. Нет, невозможно радоваться, глядя на этот ужас!

— А что изменится, если ты только и будешь, что негодовать и предаваться отчаянию? В жизни бывают беды и огорчения, как у розы — шипы; не будь этих шипов, она, может быть, потеряла бы даже часть своей прелести! Ты наслаждаешься радостями жизни, ну так и муки ее принимай за благо, ибо они тоже — жизнь!

Видади улыбнулся, но мука была в его улыбке.Сто лет еще пройдет, завесы все раскроются,Сто маков прорастет и по весне раскроется,Сто весен расцветет, мир, как во сне раскроется.Душа не расцветет, в ней радость не раскроется[61],

прочел он. Это было одно из самых любимых и самых известных его четверостиший. Слуга принес кофе.

— Молла Вели, — с легкой улыбкой сказал Вагиф, протягивая чашку другу. — Вот тебе пример: держа в руках чашечку кофе, наслаждаясь ароматом этого удивительного напитка, я забываю все тревоги, все муки мира. Нет, жизнь наша — земная жизнь, и, право, она неплохо устроена! Муха, простая, пошлая муха, поминутно кусающая нас, представляется нам подчас легкокрылым ангелом, и тогда мне хочется сказать ей:

Постой, исчезнуть не спеши, постой,Такой не налюбуюсь красотой!То грудь твоя блистает белизной,То ножки появляются наружу![62]

На этот раз Видади рассмеялся от души; на минуту даже четки перестал перебирать.

— Нет, дорогой Панах, — сказал он с лукавой улыбкой, — все–таки я прав: такой уж ты уродился: тебе и за мушиной головкой видится белая шейка!

Вагиф поставил чашечку на скатерть и долго хохотал…

15

Видади все гостил у Вагифа. Когда Вагиф возвращался из дворца, друзья усаживались рядом и подолгу увлеченно беседовали; читали друг другу стихи, обменивались мнениями о положении в стране и за ее пределами. Вагиф, как всегда, много шутил, нередко ему удавалось развеселить и Видади.

— У нас каждый день что–нибудь чрезвычайное: то празднуем, то горестно вопим, — рассказывал он, — середины нет. Приехал Омар–хан, подарил хану грузинскую красотку, взамен увез сестру хана. Ибрагим–хан готов был взять в гарем и вдову покойного своего брата Мехралы–бека, да не вышло…

— Скажи, Панах, это правда, что Мамед–бек убил мать за то, что она дала согласие?