Время в моей власти - Геннадий Иванович Атаманов

за окном – романтический. Темно, светятся окна и далекие огоньки на столбах, в окно задувает приятный прохладный ветерок, приносит запах тополей. Залетают ночные бабочки, мягко шуршат по стенам…

Открывал книгу, читал:

И Улисс говорит: «О, Цирцея!

Всё прекрасно в тебе: и рука,

Что причёски коснулась слегка,

И сияющий локоть, и шея!»

А богиня с улыбкой: «Улисс!

Я горжусь лишь плечами своими

Да пушком апельсинным меж ними,

По спине убегающим вниз!»

Каково читать такие строки в 17 лет?! Аж мурашки по спине… Хотя и понимал: юмор. А кто такие Цирцея да Улисс – тоже узнал, чуть позже, когда на филфак поступил; античная литература – на первом курсе. До сих пор где-то учебник стоит, на полке…

Да, а многие ли тогда читали стихи? В его окружении, как понимаете, никто не читал. А вообще… Как всегда: единицы. Больше пишут, нежели читают. Как заметил один мастер слова, «если бы всех художников и писателей … внезапно унесла чума египетская… большинство граждан даже не заметили бы потери»…

Но… Вы же романтик, дорогой читатель? Иначе бы не дошли до этих строк. Романтика… Впечатления от стихов (пушок апельсинный, бегущий вниз), залетающий в окно ветерок, чьи-то голоса на улице… Никаких событий, одни впечатления – дороже многих, многих событий; они и стихи научат любить, и каждую минуту жизни ценить, и… и в жизни смысл видеть, а не просто череду житейских событий.

Голоса во дворе стали ближе, слышнее – девичьи голоса. Нина с подругой… Он тихо опустился на табуретку, глядя в окно, на звёзды в небе…

– Хм-хм… Хм… Витя…

Витя замер. Снизу его не видно, но открытое окно, свет… Понятно же – дома.

Сидел, думал: выглянуть – не выглянуть… Нет-нет, не боялся, не волновался, и что сказать – сразу бы нашелся: язык, что называется, подвешен хорошо. Но дома – это не на улице, в компании, тут язык малость присыхает… Да и не разговаривали они, по сути-то дела, еще ни разу!

Пока так сидел-думал, и уже было собрался выглянуть с весёлым видом – голоса притихли, стали удаляться…

Он еще посидел, посмотрел на звёзды, на далёкие огоньки… Сердце всё-таки стучало, мысли скакали-перескакивали-путались – спать не хотелось. Решительно встал, выглянул в окно. Никого. Шевелит листиками тополь, у входа внизу светит лампочка, освещая стол и две скамейки – тогда столы-скамейки были у каждого дома, подъезда; и дверь нараспашку…

Оделся, спустился вниз, присел на скамейку – так, безо всяких мыслей. Пожалуй, первый раз в жизни: ночь, на скамейке, один… Обычно за этим столом днём сидели старушки, тихо о чем-то говоря; а вечером, бывало, и мужики выходили – молча посидеть, покурить. Отдохнуть. Все работали много, трудно, тяжело (это он сейчас понимает). С получки, с аванса мужики приходили домой пьяные: законно выпивали! Повкалывай-ка с лопатой, ломом, кувалдой…

А сейчас место он занял – с пушком апельсинным… в голове. Законно. Мужики, тётеньки, старушки – спят, а он, начитавшись, впечатлениями пропитавшись – вот, звёзды считает, шорох тополя слушает… Новое поколение! Двадцать лет после войны прошло – подросли и такие… Мужики-тётеньки-старушки книжки уважают, но читать их привычки не имеют: только купят иногда, книжную полку занять… Даже скажут: «Читай! Может, не будешь вкалывать, как мы»…

Наивные, чистые души. Откуда им знать: люди за всю свою историю не придумали ничего более трудного, чем писать, на чистом листе, сочинять-выдумывать… Да, и он сам, уже тогда, пытался сочинять, рифмовать. Окружающая действительность, наверное, казалась совсем непоэтичной, а потому на пожелтевших бумажках, которые он перебирает сегодня, действуют какие-то страдающие «красны девицы»: «всё слезами уливается – под венец ли мне отправиться?», или мужественные рыцари: «держись, Филипп, ты славно бился!»… Наверное, так и появляется на свет какой-нибудь «Ганс Кюхельгартен», улетающий в печку и не оставляющий потомкам ничего, кроме своего имени. Извечный вопрос: о чём же писать мне?! В семнадцать лет… Когда другие уже вон целые тома понаписали, целые библиотеки…

А ныне еще интернет, где среди океана чепухи светят островки таланта, ума, поэзии. Так и остаются почти необитаемы, эти островки. Но еще более «необитаемы» книжки: вроде, материальные, но никому не ведомые… Затишье перед бурей? Ожиданье перемен? Время – вперёд?! Наверное, так! Возрастёт духовность, появятся таланты, хорошие читатели; и, наконец – гений! Появление которого ожидалось где-то в конце века – да, видимо, не пережил человек испытаний, сгинул в черной буре 90-х… Понятно, что и должен был написать он – правдивый роман о событиях 20-го века: о революции, войне, советской власти… Понятно, что роман в будущем напишут: только не будет он столь правдивым. Нет свидетелей, участников – остроты момента нет! Хотя, всё равно, будет новая «Война и мир».

Сейчас тот гений работает у Господа. А здесь, на земле, пойдёт новая поросль: травка, берёзки, сосны – и могучий дуб! Ну, или кедр…

Ишь, куда занесло с дощатой скамейки, отполированной пролетарскими штанами, стоящей в далёком-далёком городишке, полвека тому назад! Смотрел, смотрел на себя, сидящего под тополем, под тёплым небом, спокойными звёздами – и как прошёлся мысленно! От пушка апельсинного, сучка на пороге, листочка жухлого в окне – до работы у Господа.

Однако, загулялись, пора возвращаться. А вот и кошка подходит, светя глубокими зелёными глазами, с электрическим отблеском. Своя кошка, Женька. На кошек, собак тогда не обращали никакого внимания: живёт себе – и пусть живёт. Кормили объедками, обрезками: чем же еще?

А Женька была необычная – боевая, самостоятельная – даже собак гоняла! Уходила на неделю, приходила. Да как приходила! Однажды зимой, уже ночью, в мороз, вдруг у форточки (второго этажа!) появляется кошачья морда, из последних сил цепляется за дощатую стену – и орёт. Форточку открыл – спрыгнула на пол, крутится у ног, орёт, поесть просит. Две недели не было! А дома – ничего, только хлеб. Начал отламывать кусочки, бросать на пол. Съела с жадностью, напилась воды, улеглась в угол. Всё. Вся эпопея.

А тут впервые он и поговорил с ней – она даже посмотрела на него.

– Ну, пошли, Женька, домой?

Пошли…

Женька обнюхала свою пустую плошку, попила воды – и растянулась на полу. А он стал разбирать свою постель… Впрочем, сильно сказано: откинул одеяло – и заваливайся. Обычно только до подушки – и сон до утра. Безо всяких сновидений. А тут… Может, почитать чего? «Вешние воды», дочитывать надо, отдавать пора.

«Вешние воды»… С возрастом несколько раз возвращался к ним, перечитывал отдельные места. А совсем уже с возрастом осознал и