Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Переводчица бабушке на ухо рассказала, сколько при ней получил Фейхтвангер за Москву, 1937 год и сколько ему давали, чтобы остался.
На кухне Капельского мама, на всякий случай, громко произносила:
– У Гайдара – лицо хорошее.
– Как закалялась сталь – я прямʼ обревелась вся, такая искренняя.
– Проникновенная! – про любимую песню Чкалова:
С песнями борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет.
С песнями боролись. То ли за скверный характер, то ли за сезаннизм в тридцать седьмом Верины работы после благополучного вернисажа исчезли из экспозиции. Нашлись они в темном чулане.
Несколько дней Вера просидела в своей комнате, а потом – с заявлениями помчалась в приемную Ворошилова, в приемные почище. Вопреки воззрениям дедовым, бабкиным, собственным, она поверила людям в форме.
При мне на Большую Екатерининскую приезжал врач в форме НКВД. Вера разговаривать с ним отказалась: форма не настоящая, еврей.
Форма была, правда, не настоящая, все зло заключалось в евреях.
Евреи-требушители по ночам деформируют нам черепа, вычленяют кости для перелома, подпиливают зубы, меняют впрыскиваниями цвет глаз и волос, чтобы не были голубоглазыми, русыми: русскими.
Евреи-ритуалисты окружают нас своими словами, слова эти всюду, в созвучиях, сдвигах:
– с древности славянам грозил Наваха-донос-сор,
– всю жизнь бабушку преследует профессор Трупников,
– жасмин в Удельной надо вырубить: он навлекает мешающий мысли джаз Миньковской[18].
Xуисты делают нас бесплодными, и нельзя взять на воспитание: будет навоз-питание.
Шуцбундовцы днем и ночью шумителем глушат мысли или читают их с помощью реостата, он же мыслитель.
Для предосторожности – избавиться ото всех меток, клейм, примет. Вера счищала САЗИКОВЪ и 84 с ложек, Золинген и овечку с ножей и ножниц, ПОПОВЪ со швейной машины, № 4711 с пудры, СIУ с леденцовых жестянок. Чертежно сломанной по диагонали бритвой выковыривала на себе родинки и веснушки.
Полное спасение – в книге Багдад с предисловием Джугашвили. Достать эту книгу трудно, если и попадется – то с вырванным предисловием[19].
Защищены от евреев только вольные хлебопашцы – бабушкины, из Ожерелья, только права у них отняли. Охраняет обращение гражданин. Мне:
– Гражданин пришел.
– Гражданин, хочешь тертой морковки?
Евреем же мог оказаться кто угодно:
– Просыпаюсь ночью и вижу – рыжая старуха с потолка спускается.
Рыжая старуха – бабушкина сестра, моя бабушка Ася, по мужу – Рыжова. Более доброго, ласкового, внимательного и безответного человека не вообразить. Я любил ее, как никого из родни – даже не за то, что она всегда привозила мне что-нибудь от подраставших Бориса – Игоря:
еще один комплект Ежа.
игру Кто догонит,
блошки,
грубый альбомчик с марками:
– Это тебе на первых порах.
Я представлял себе что-то, мчащееся на всех парах.
Опускала в мою копилку не копейку, а гривенник:
– Серебром собирать выгоднее.
Я представлял себе сказочное серебро. Бедные дары ее всегда были богатыми[20].
Бабушка Ася не повышала голоса. Лаской, намеками меня, тупого на соображение, подводила к тому, что я сам хотел/делал что надо и вел себя должным образом.
Обитали Рыжовы в полухибарке в Покровском-Глебове – тогда Подмосковье. Чеховский нудный Дмитрий Петрович, бабушки-Асин муж острил:
– Сан-Глебау.
Их Борис и Игорь целыми днями сидели возле шоссе и записывали номера проезжавших машин: попадаются ли одинаковые. Обрати кто внимание – шпионаж обеспечен.
Папа получал больше, чем дедушка с бабушкой; Дмитрий Петрович и бабушка Ася – меньше. Из нужды сыновей пустили по военной части. Младший Игорь на фронт не попал из-за редкой тропической болезни. Старший Борис, красавец, взял у отца и матери самое лучшее, взорвался в воздухе над своим аэродромом. Бабушка Ася ездила под Смоленск на могилу. Если бы не очевидцы, можно было бы надеяться, что Борис где-то среди бывших пленных, рассеявшихся, как евреи.
В тридцать седьмые дед Семен, Цыган, коммерсант, бабушкин брат, мамин крестный, приезжал тайком из воронежской ссылки[21].
Не случайно антрепренером эрдмановского самоубийцы был некий Кала́бушкин, владелец тира в саду Пролетарский бомонд. Мой дед Семен, Семен Никитич Кала́бушкин, арендовал в Петровском парке тот самый Яр – с цыганами. У Петровских ворот – потом на Большой Дмитровке – держал еще ресторан. Подкармливал спившегося кумира, певца Дамаева. По дороге из университета на Большую Екатерининскую к нему изредка забегала мама:
– Язык проглотить можно!
Но когда вконец профершпиливалась или раз – потеряла домашние деньги, крестный крестнице ссужал под проценты. И то жена его, бабушка Варя, была недовольна:
– Калабушкин, простофиля, детей по миру пустит…
По миру детей пустил не он.
Бабушка Варя жила у Никитских ворот вчетвером на десяти метрах: сама, дочь Маргушка, внук Андрей, зять Кимряков.
Кимряков торжественно провозглашал про отсутствовавшего:
– Преклоняюсь перед Семеном Никитичем: простой пастух – и в такие большие люди вышел!
Когда-то два молодые поэта приехали из провинции завоевывать Москву, Сережа Михалков прочно женился на дочери Кончаловского (внучке Сурикова). Его друг Володя Кимряков, если верить, был первым браком женат на Любови Орловой. Потом пристал к Маргушке – может, в расчете на сокровища деда Семена. Что до литературы, то поэт Михалков получил орден, а поэт Кимряков напечатал в Огоньке басню Два ежа и два ерша – предмет маминых издевательств.
Кимряка почему-то считали осведомителем. Может, поэтому, может, по другой причине, бабушка Варя ссыльного мужа не пустила.
Побоялся и сын Володька, инженер – уже ездил в Италию, будущий коллекционер китайских древностей. Жена Володьки, детская поэтесса Ольга Гурьян вытолкала свекра взашей и разоралась на лестнице:
– Если вы еще раз покажетесь, я заявлю в домком, чтобы вас арестовали…
На Большую Екатерининскую путь был закрыт из-за болезни Веры.
В Покровском-Глебове он просил бабушку Асю:
– Зарой у себя на участке. Я тебе много денег дам.
Бабушка Ася боялась: дети, а главное, Дмитрий Петрович, порядочный человек, но трус и до опасного прост.
Дед Семен в слезах объявился у крестной, то есть в Удельной. Лица его я не помню – помню, как он естественно вынул складной ножик, срезал орешину, и через десять минут у меня в руках была сырая пастушья свирель.
Зарыть у нас на участке не просил – то ли остерегался моего отца, который не отказал бы, то ли уже пристроил.
На обратный путь он прибинтовал золото и бриллианты к ноге. Взяли его в Воронеже на вокзале.
Бабушка Катя, старшая бабушкина сестра, слабоумная, вечно равна себе. Увидела в нашей капельской тесноте пианино:
– Куда ж вы пионер-то поставили?
Или на всю Удельную:
– Револючию зделали Троцкий, жиды да стюденты!
Ее дочь Мария,
