Ангелы Ойкумены - Генри Олди

Диего: Художественный образ? В открытом космосе я превращусь в кусок льда. Если, конечно, я не буду лететь в составе колланта…

Яффе: Ничего художественного, сеньор Пераль. Вы в космосе умрете, а частица роя, заключенная в рапире, в мире материи остается условно живой – за исключением этого нюанса, мое объяснение было сугубо информативным.

Диего: Раненый. Тяжелораненый.

По лицу маэстро видно: он нашел определение, которое его устраивает.

Диего: Он полз ко мне, стремясь выжить. Иначе я бы выбросил сломанную рапиру на помойку. Нет, он спасал не себя – Карни. Память о ней, шанс на воскрешение, капельку ее крови. Святой Господь! Сумел бы я ползти куда-то в открытом космосе? Черный, обугленный, обессилевший?! Жалкий обломок, если бы не ты…

Яффе (коснувшись плеча маэстро): Вы бы отказались от этой авантюры? Да?

Диего: Теперь не могу. Не имею права.

– Я – это кто? – спросил Луис Пераль. – Учитель математики?

– Считайте, что я – это раса Гематр.

– В силе и славе? – не удержался драматург.

Он знал, что язык однажды погубит его.

За окном не смолкал грохот копыт. Гусары оккупационного корпуса все шли и шли, а может, это были уже не гусары, а имперские уланы, драгуны, кирасиры… Какая разница? «Виват!» – горланили они, разъезжая по Эскалоне так, словно всей оравой решили вписаться в одну-единственную улочку, ничем не прославленную, кроме пустяка: здесь ел свой скромный завтрак el Monstruo de Naturaleza, автор чертовой уймы смешных комедий. Виват! Слава мсье Пералю! Идущие на парад приветствуют шута! Золото шнуров, медвежьи шапки со шлыками, ментики из рысьего меха. Злой жеребец горниста. Все это там, снаружи, все это театр, грандиозный театр войны, а здесь – тусклая правда жизни: рамка гиперсвязи, и гематр в ней, гематр, когда-то притворявшийся учителем.

– Именно так, – кивнул мар Яффе. – В силе и славе. Извините, сеньор Пераль, мне надо идти. Разговор продолжит ваш сын, ему есть что вам сказать. Я прошу вас отнестись к предложениям дона Диего со всей серьезностью. Гипер оплачен по тарифу «без лимита», вы можете не стесняться во времени. Ваш сын не потратит и реала на беседу с отцом. До свиданья, мне пора.

Идан Яффе исчез из рамки. Пераль-старший увидел часть кабинета, принадлежащего человеку обеспеченному, и своего сына, стоявшего у окна. Диего барабанил пальцами по подоконнику. Подойти к рамке он не спешил. Казалось, он боится предстоящего разговора. Ты похудел, мальчик мой, без слов сказал ему драматург. Осунулся, забываешь бриться. У тебя загнанный вид. Ты выглядишь старше обычного. Так выглядят к финалу «Колесниц судьбы» исполнители роли капитана Рамиреса. Они следуют указаниям режиссера: играть человека еще молодого, но усталого, привычного к крови, запутавшегося в милосердии и долге, а значит, живущего по принципу «год за три». Тебе достался хороший режиссер, мальчик мой, но скверная роль.

Золото шнуров. Лазурный мундир горниста. Серебро горна. Красные шлыки шапок. От воспоминаний о гусарах, вышедших из-под кисти ярмарочного маляра, Луису Пералю чуть не стало дурно. Наверное, потому что сын – нахохлившийся ворон – носил черное.

– Дон Луис, – Диего сделал шаг к отцу. Он сразу взял официальный тон: похоже, так ему было легче. – Дон Луис, выслушайте меня. Я знаю, что творится в Эскалоне…

– Ты собираешься прилететь? – спросил Пераль-старший.

И смертельно пожалел, что задал этот вопрос. Ничего не изменилось в позе сына, в его осанке, ни одна черта не дрогнула на лице. Тем не менее, если раньше перед Луисом Пералем стоял человек измученный, то сейчас драматург видел смертельно раненого. Автор чертовой уймы комедий отдал бы всю свою славу и правую руку в придачу, лишь бы язык его – Господь прокляни все языки Ойкумены! – никогда не произнес бы убийственных слов: «Ты собираешься прилететь?»

– Нет, – ответил Диего. – Не собираюсь.

– Это правильно, – дон Луис надеялся, что голос его звучит искренне. Он и впрямь считал, что это правильно, но слабак-голос мог подвести, сорваться без причины, слукавить на ровном месте. – На твоем месте я бы поступил так же.

– Меня обвинят в трусости, – безучастно произнес Диего. – Я знаю, обвинят.

– В чем мы не испытываем нужды, так это в обвинителях. Но если ты прилетишь в Эскалону, я обвиню тебя в глупости. Уж поверь, мое обвинение стоит миллиона чужих!

– Вы полагаете, дон Луис…

– Нет, – драматург перебил сына, чуя, что тот способен наговорить лишнего. – Ничего я не полагаю. Ну какой из тебя трус? Ты всегда был слишком прост для этого. Трусость требует расчета, я бы сказал, изящества, иначе она не смотрится на сцене. Ты же лез напролом, раскидывая декорации. Думаешь, я тебя осуждаю? Я завидую тебе, мальчик мой. Я горжусь тобой. Надеюсь, ты связался со мной не для того, чтобы я отпустил тебе грехи?

Я нарочно, без слов добавил Луис Пераль. Язвлю, гаерствую. Сыплю двусмысленностями. Хочу, чтобы ты видел: я не изменился, я такой же, как и раньше. Ты тоже не изменился, суровый дон Диего. Прямей рапиры, только менее гибкий. Чем ты занят сейчас? Чем бы ты ни был занят, это высасывает из тебя все соки…

– Грехи? – спросил Диего с серьезностью человека, чье чувство юмора сгорело в аду. – За отпущением грехов я пойду к священнику. Вам, дон Луис, я хочу предложить другое.

– Что же?

– Эвакуацию. Вас вывезут из Эскалоны в безопасное место. Любая планета по вашему выбору, расходы за казенный счет. Соглашайтесь, прошу вас.

– Казна гематров? – Пераль-старший рассмеялся. – О, это просто бог из машины! Он спускается на сцену с колосников, неся беднягам решение их проблем… Спасибо, дон Диего! К сожалению, я вынужден отказаться. Я останусь дома и досмотрю спектакль до конца. В этой постановке Луис Пераль – зритель. Неужели ты решил, что я откажусь от такой роли? От редчайшей для комедиографа роли?! Бог из машины – самый скучный финал из всех мне известных…

Ты не обидишься, добавил он молча. Ты знаешь меня лучше других, изучил от пяток до кончиков волос. Кому, как не тебе, известно: когда Луис Пераль превращается в Федерико, чьи реплики, даже наидобродушнейшие, жужжат роем комаров, слепней, полосатых ос, готовые в любой момент укусить зазевавшегося собеседника, и случается, кусают – в эти моменты я уязвимей младенца. Я тронут заботой, полон любви, я прячусь за рискованным остроумием, как за частоколом с заостренными концами. Не умею иначе, таким родился; нет, ты не обидишься, мой усталый, мой черный, мой строгий мальчик…

– Я умоляю, – сказал Диего. – Оставьте Эскалону.