Кампан (сборник) - игумен Варлаам

Юноша начал было оправдываться, что он не готов… он не знает… что он просто так, сам стоит… Но он уже шёл, поддавшись неземной силе, влекущей его к старцу, сквозь которого струился необычный свет. Он вдруг понял… почувствовал сердцем, что это свет Вечности, в которой укоренена эта церковь. В этот момент он также осознал: для того чтобы быть причастником этой Вечности, в нём, потерянном и никому не нужном юноше, должно умереть всё то, что несовместимо с Вечностью. Всё временное, наносное, всё неискреннее и самолюбивое. Даже потерянность и ненужность.

Он почувствовал у себя на лбу начертание креста и ощутил благодатный аромат святого елея.

Так умер один юноша, который жил на свете как мальчишка, считавший себя взрослым. Его мучили взрослые вопросы, которые он пытался разрешить. Но так и не разрешил, умер.

Жил на свете мальчик. Это был совсем взрослый мальчик, которого все считали солидным мужчиной. Жил он тихо и вполне счастливо. Тихо не потому, что жизнь его была гладкой и безоблачной, а оттого, что не зарождалось в его душе никаких бурь.

Он жил так, что всегда был не один. Занимался ли мальчик своей работой, гулял ли по лесу, копал ли огород своих приятелей или родственников, никогда не ощущал, что он один. В его душе всегда было какое-то или, скорее, чьё-то присутствие.

Когда он понял, что опора жизни находится не в должностях, пусть очень высоких, не в людях, даже самых близких и доброжелательных, а в нём самом, стал любить обращаться внутрь себя. Но когда он понял, что эта опора, этот Источник жизни не принадлежит ему, хотя и находится в нём, получил возможность общаться с этим Источником.

Днём это общение было неполноценным, поскольку дела и люди часто требовали его полного внимания, но в ночные часы он мог предаваться этому истинному общению, сколько хотел. Ночь для него стала местом радования…

Наш совсем взрослый мальчик жил один и не нуждался в ком-то, кто готовил бы ему обед или стирал его немаркие, в тёмную клетку, рубашки. Это без затруднений он делал сам. Но любовь, которая возгревалась в нём в тихие часы радостного одиночества, требовала выхода. Да и силы, которые он порой чувствовал в душе, давали ему повод думать, будто в его жизни недостаёт какой-то полноты. Может быть, той, о которой гласит самый древний завет: нехорошо человеку оставаться одному?..

Он увидел её в храме, куда вместе с ней же и пришёл. До этого она была просто невзрачной знакомой, гостьей его друзей, приехавшей из дальних краёв. Теперь он вдруг увидел эту девушку в ином свете. В её движениях, в сосредоточенном стоянии перед Тем, ради Кого приходят в храм, не было ничего лишнего, наносного, неискреннего. В этот момент он будто прозрел и увидел всю её душу – простую и по-детски чистую. Он увидел красоту, которая была сокрыта от посторонних взоров и открылась только ему. Это видение говорило ему о его особенности – ведь увидел только он, но, с другой стороны, лишний раз доказывало, что он как все…

Они виделись всего несколько раз и совсем не говорили ни о чём, что могло бы касаться их двоих. Только раз она в простоте сказала:

– У меня будет много детей… если я выйду замуж.

– Почему? – почти безучастно поинтересовался он.

– Так думаю… У моих родителей много детей…

Вскоре она уехала в родные края, к родителям, к братьям и сёстрам.

Наш взрослый солидный мужчина иногда вспоминал свою новую знакомую, и чем больше вспоминал, тем менее солидным становился. Как-то он гулял по осеннему парку, впитывая в себя тепло золотого света, льющегося отовсюду, и мысленно делился им с ней. Он стал собирать опавшие листья, выбирая самые красивые, будто составлял для неё букет. А когда собрал, решил в самом деле подарить ей. На ярком кленовом листе он написал: «у нас осень», вложил листья в конверт и отправил ей.

Он ожидал, как влюблённый мальчишка, ответа – бурного, любвеобильного, или наоборот – ответа без слов, но в котором было бы одно лишь чувство. Но ответа не последовало никакого.

Сначала ожидание сменилось разочарованием, но потом он понял, что это – разочарование лишь в своих ожиданиях. Почему всё должно идти так, как ему представляется? И вообще… проявление чувства ещё ничего не говорит о серьёзности чувства. Она хоть чуть не вдвое моложе его, а как правильно всё понимает!..

Осень оказалась её любимым временем года. Когда она получила по почте букет осенних листьев – да таких, каких не было в их краях, то сразу поняла: судьба её решена. Она хотела написать ему обо всём, раскрыть себя: рассказать про осень – что она наводит на душу, про любимую музыку, которая влечёт от земного к небесному, рассказать про людей, которые её окружают… Но потом, после осознания невозможности написать такое письмо, пришло понимание и его ненужности. Ведь проявление чьего-то чувства – очень часто всего лишь отражение наших чувств.

Наш взрослый мужчина очень хотел понять: было ли это просто мимолётным увлечением красотою юности или эта женская душа – в самом деле дополнение его мужской половины. Однажды он усиленно думал об этом, думал о ней, стараясь глубже проникнуть в её душу, в её жизнь… И ему пришла мысль, даже твёрдое убеждение: если у неё будут дети («много детей»?), то только от него.

– Будьте моей женой… – не то предложил, не то попросил он, когда они увиделись через год.

– Да… – коротко и кротко ответила она.

И стали жить на белом свете другие мальчики и новые девочки, которые поражали родителей своей чумазостью или же аккуратностью. Они жили шумно и счастливо. Сколько бы они ни соперничали между собой, кому быть первым (вести корабль к звёздам или победить в автогонке), а кому последним (быть «убитым» на войне или есть щи с капустой), они всё равно любили друг друга, потому что их очень любили папа с мамой.

Спокойная жизнь нашего героя давно кончилась. Раньше он был занят только собой: свои дела, свои интересы, свои друзья. Теперь надо было заниматься детьми.

Именно только ими и мог быть занят он как своими интересами. Не всегда это получалось легко. День проходил в обыденных заботах и суматохе, и ночь уже не была временем покоя. То надо было посадить ребёнка на горшок, то успокоить того, у кого болит живот, то погладить по голове и прогнать чудищ, которые привиделись ребёнку во сне. Но главная трудность была в том, чтобы принадлежать только ему – именно этому ребёнку, которым он занимался в данный момент. Чтобы ребёнок чувствовал безраздельную любовь отца только к нему.

От множества детей, их друзей и товарищей в доме иногда начинался настоящий круговорот. Если отец пытался влиять на распорядок жизни ребят, то оказывался в трудном положении и быстро приходил к выводу: это не в человеческих силах. Тогда он переставал заниматься бесплодным делом и просто-напросто отстранялся. Он смотрел на всех и на всё со стороны и, как ни странно, жизнь сама начинала идти должным порядком. Кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то падал и ушибался, кто-то лишался любимой игрушки и огорчался, но… в этом, собственно, и состоит правильный порядок детской жизни. А взрослые? Взрослым надо быть в первую очередь самим по себе…

Дети учились хорошо, и родителей вызывали в школу лишь для того, чтобы они поделились тем, как они воспитывают своих детей. А секретов воспитания не было никаких. Впрочем, может, и были, да только они их сами не знали.

Хотя у родителей почти никогда не было опасений, что с кем-то из детей может что-нибудь случиться, вся сердечная забота была только о них. В семье были такие отношения, что все знали друг о друге всё: кто из детей где находится, кто чем занят, кто когда придёт домой. Это знание не было предположительным, оно всегда было реальным. Как не было оно было и опекой, но проявлением глубокой связи и взаимопонимания.

Уменьшало это знание только взросление детей. Дети становились отроками и отроковицами, юношами и девушками, обрастали своими заботами и своими друзьями-братьями, и связь с родителями из видимой и постоянной превращалась в сокрытую или даже сокровенную и порой внешне прерывающуюся. Даже когда кто-то из детей начинал познавать на опыте действие каких-либо пороков, родители не били в набат, как не били и самого ребенка. Кто-нибудь из старших, к которому у младшего было, может быть, больше доверия, чем даже к родителям, говорил ему:

– Ты знаешь, курить – это очень плохо. Во-первых, посмотри, какие у курильщиков зубы, во-вторых, это в твоём возрасте глупо: кроме игры во взрослость в этом ничего нет.

Когда ребёнок подрастал и стремился проявить самостоятельность, отцу приходилось отрывать своё сердце от него как от своей собственности и видеть в нём не зависимое от себя существо, а самостоятельную личность. Как правило, это отрывание проходило очень болезненно. Ребёнок в его душе должен был словно умереть, чтобы отец видел в нём не младенца, а отрока, не отроковицу, а девушку. Чтобы, в конечном счёте, он видел в нём не сына, а брата, видел не дочь свою, но сестру.