Кампан (сборник) - игумен Варлаам

Ей нужны были и простые горожане, и сам этот небольшой старинный городок, в котором она родилась. Иногда она ощущала какое-то особое родство с ним, например свежим майским утром по пути на работу или вечером по дороге домой, когда доносившийся с центральной площади колокольный звон возвещал о другой, божественной жизни; во время редких прогулок в выходной день, когда можно просто смотреть на прохожих, отмечать «свои», приметные только её взгляду художника купеческие особняки и особенно любимый, уютный и тёплый, самый древний храм их городка… или просто принимать ласку солнечных лучей, приветливо отражающихся в лужах и затемнённых окнах автомобилей (ох уж эти выдумщики-автовладельцы!).

Как-то проходила Лика по окраине города. Ряды кирпичных зданий кончались, дальше начинался частный сектор, переходящий в пригород. Откуда-то из старых (но совсем не старинных!) домов вынырнула молодая девушка. В потёртых модных джинсах с живописными дырами на коленях, современная и полная надежд, шла она по тротуару летящей походкой навстречу Лике в сторону серых обшарпанных пятиэтажек. «Блёклый день, тусклая жизнь… Что поможет этой девушке вырваться из липкой паутины серого бытия?» – подумала Лика. Когда-то и она вот так же легко шла, молодая и стройная… И куда пришла?..

Она по привычке задумалась было о себе, потом обернулась, чтобы ещё раз увидеть себя во встретившейся девушке, но та уже ушла своей дорогой. Почему у Лики возникло к ней какое-то сострадание? Что заставило подумать о её возможной несчастливой судьбе?.. А была бы она счастлива, если бы попала в Ликовск?..

Не успела Лика переобуться в домашние тапочки, как в дверь нетерпеливо позвонили. На пороге стоял, конечно, Варахасий. Точнее будет сказать: ещё стоял.

– Сестрёнка, – как-то особенно жалобно обратился он к ней. – Выручи… Умираю… Последний раз.

Лика не сорвалась на крик, не стала поносить и укорять и без того бедного соседа. Даже злой дух Этил (по фамилии Перегар), вырывавшийся из недр Варахасия, сейчас не мог отвратить её от несчастного и вывести из равновесия.

Она внимательно посмотрела на соседа. Его ломало и колотило. Он был не рад ни себе, ни вожделенному алкоголю, ни всей своей жизни. Варахасий страдал. И в его глазах, смиренно-выжидательно глядевших на Лику, было столько мольбы и надежды, будто боль всего неустроенного человечества вместилась в них.

Раньше она давала иногда деньги соседу (потому он и ходил к ней), но всегда с упрёком, с недовольством. И сейчас представила, как достаёт из кошелька купюру не самого малого достоинства и подаёт её Варахасию. Она тает от своего великодушия, сосед, конечно, страшно благодарит её, после чего идёт и… продолжение известно.

А если ему не дать денег, вдруг он действительно умрёт? Умрёт по её вине… И Варахасий пройдёт мимо её жизни, как прошла молодая девушка, чем-то затронувшая Лику… как прошёл Тимофей… как прошли десятки других людей, к которым она осталась равнодушной. Лику всегда волновало, как человек относится к ней, от этого зависело и её отношение к нему. Так ей казалось… Но ведь дело-то, оказывается, изначально в ней, в её отношении… хотя бы вот к этому несчастному Варахасию.

Лика на секунду замешкалась.

– Зайди, – вдруг сказала она соседу и повела его в кухню. – Садись…

Варахасий на предложенный стул не сел, а опустился по привычке на корточки.

– Сейчас чайник поставлю! – не терпящим возражения тоном сказала Лика.

– Мне бы… – начал сосед.

– С бальзамом! – успокоила она страдальца и достала из шкафчика небольшую бутылочку с тёмной этикеткой.

На душе у Варахасия заметно потеплело, и он начал рассказывать о себе: как мыкался в жизни, сколько хлебнул горя… А пьёт он вообще-то не всегда. Бывает, месяцами в рот не берёт.

– Ведь ты же знаешь! Соседи всё же…

Варахасий и правда частенько пытался рассказать ей что-нибудь из пережитого, она же вроде бы и не слушала, стремясь побыстрее отделаться от назойливого соседа, но вдруг, к своему удивлению, обнаружила, что действительно знает всю его жизнь. И что его история ей даже близка.

Всякий раз, когда Лика выслушивала рассказы о чьей-то тяжёлой судьбе, она была уверена: человек сам виноват в своих бедах. То амбиции, то неуёмные страсти, то неправильное понимание людей и ситуаций… Но сейчас она просто слушала своего нескладного соседа и не судила. Глубоко почувствовав его неустроенность, боль, поняла, что по-другому он жить просто не умеет.

Лика достала чашку, налила гостю чаю, добавив обещанного лекарства. Потом налила и себе. Она расспрашивала Варахасия о его молодости, подливая в его чашку бальзам. Лихорадка отпустила соседа, он повеселел и говорил без умолку. Лика слушала с интересом и не переставала удивляться – судьба!

Когда Варахасий уходил, его синие глаза светились добротой и благодарностью.

– Ликушенька… – со всей нежностью, на какую был способен, сказал сосед, – ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Я всегда знал, что ты – добрая душа. Дай Бог тебе здоровья…

«Добрая душа!.. Может, это не пустые слова, не присказка? Может, Варахасий прозревает то, чего мы сами в себе не видим?.. – размышляла Лика, проводив соседа. – Такого в Ликовске не встретишь. Там всё идеально, гладко, безболезненно… Тут всё страшно, больно, тяжело… Но это жизнь. Вот ведь в чём загвоздка!..»

Лика вошла в комнату, опустилась в кресло, взглянула на тёмно-янтарную бревенчатую стену с прожилками волокон и золотой шляпкой торчащего гвоздя. Вспомнила виноватые глаза Варахасия и вновь почувствовала к нему сострадание и даже любовь – как к несчастному, но ближнему человеку. Затем встала, взяла молоток, двумя лёгкими ударами забила латунный гвоздик в стену и снова опустилась в кресло. Тепло разливалось по всему телу, тихая радость наполняла душу, светлый мир входил в её сердце. И Лика ясно поняла: рай – это просто рай!

Жил на свете мальчик

…Но самым мёртвым из мёртвых является тот маленький мальчик, которым я был когда-то…

Жил на белом свете один мальчик. Жил он тихо и счастливо. Счастье его не было каким-то особенным, просто не случалось в его жизни больших несчастий. Белый свет был большим и доброжелательным. Мальчика все любили: и братья, и сёстры, и, конечно, папа с мамой. Следуя древнему завету почитания родителей, их нужно было бы назвать в первую очередь, но для нашего мальчика, более значимыми были братья и сёстры. Они были ему и друзьями, и братьями, и родителями.

Мальчик жил так, что всегда был не один. Сначала за ним повсюду следовала мама, потом с ним стали играть братья и сёстры. Массивный квадратный стол становился домом или гаражом, перевёрнутая табуретка – рубкой корабля или кабиной самолёта, подушки оттоманки – грузовиком или прилавком магазина. Иногда такая подушка превращалась в баян, и тогда мальчик наигрывал: «В путь! В путь! В путь! А для тебя, родная, есть почта полевая… Пускай труба зовёт! Солдаты, в поход!» Он не представлял себя солдатом, но уходящим «в путь» и прощавшимся с родной представить мог. Мальчик любил играть на таком баяне. Этому и учиться не надо было, и мелодии можно было наигрывать только любимые. Нелюбимые песни он не наигрывал, хотя не любил их не сами по себе, а за то, что они вызывали в его душе неизъяснимую грусть.

Иногда он устраивал конкурс баянистов. Играл за одного, играл за другого, а потом подводил итоги. В результате он всегда занимал второе место. Почему второе? Ведь он же был председателем жюри! Может, ему неловко было присуждать себе первую премию. А может, просыпалось в нём некое суеверие, и он думал, что если сейчас так, задаром, получит первое место, то потом, во взрослой, совсем уже настоящей жизни ему никогда не удостоиться первенства… Когда он устраивал автогонки, тоже всегда приходил вторым.

С кем-нибудь из сестёр он выходил во двор играть в песочнице. Они строили песчаные города, ездили по песчаным дорогам, пекли песочные куличи. Когда они возвращались домой, мама возмущалась чумазостью дочери, ставя ей в пример младшего брата. Голубенькая его рубашка в белую клетку оставалась чистой. Тёмно-синие шорты тоже не приобретали песочных оттенков. Только гольфы нужно было вывернуть наизнанку и вытряхнуть из них песок, чтобы завтра снова надеть.

Такой вот чистенький и послушный жил на белом свете мальчик. А был он таким потому, что все его любили.

Мальчик тоже любил всех и даже всё… Не любил он только варёную капусту в супе. Обычно съест бульон, сцедит его ложкой, а всю капусту старательно придвинет к краю тарелки. Да так тщательно избавлялся от капусты, что ни одна полоска не попадала в его ложку. Ну что, казалось бы, за трудность проглотить кусочек вываренной капусты?! Ан нет! Не могли уговорить его ни мама, которую он всегда слушался, ни папа, который воспитывал собственным примером (и тарелка из-под щей у него всегда оставалась чистой), ни братья с сёстрами. Впрочем, последние сильно и не уговаривали.