Форпост - Андрей Молчанов

В неприкосновенном сословии «стариков» особенно выделялся рядовой Коряга — такова была его фамилия, более напоминавшая кличку, но, собственно, иначе к нему никто и не обращался. Свою независимость и авторитет Коряга утвердил, будучи еще молодым солдатом. Утвердил теми личными качествами, что в среде обитателей стройбата считались наиглавнейшими: способность вступить в драку с любым противником, стоять в ней до конца, презирать любые лишения и боль, постоянно демонстрируя окружающим свою жестокость и силу.

Силы же Коряге было не занимать. Двухметровый увалень с покатыми плечами, перевитый узлами мышц, с мощными, «колесом», ногами, он был словно вырезан из кряжистого дерева, а длинные руки его с узловатыми пальцами, свисающие ниже колен, не оставляли надежды никаким крепышам, попади они в их объятия. Его широко расставленные темные глаза невозмутимо взирали на мир с плоского смуглого лица, на котором никогда не отражалось ни удивления, ни сострадания, ни улыбки. Шрамы на его теле говорили о многочисленных поножовщинах, а сломанный нос и выбитый передний зуб — об опыте кулачных боев.

Посему, принимая во внимание его непредсказуемость и непреклонную жестокость в драках, связываться с ним не хотели даже самые отчаянные подонки, понимавшие, что, пренебрегая их жизнями, он столь же равнодушен к своей собственной.

Слабаку Федору Коряга выказывал равнодушное презрение, не пытаясь, однако, чем-то его задеть или унизить. Коряга воевал лишь с сильными за свое место под солнцем, да и теми пренебрегал, не водя дружбы ни с кем, и удовлетворяясь компанией самого себя.

Случилось так, что на стройке им выпало совместно разгрузить одну из машин со строительной ватой.

Коряга, подозрительно пощупав колкие мятые волокна, сдул с пальцев прозрачную стеклянную пыль, приказав напарнику:

— Сегодня пашешь ты… Моему здоровью такая закалка ни к чему… Советую рожу портянкой обмотать, чтоб потом кровью не харкать…

Федор, выдохнув горестно воздух через нос, посмотрел на бицепсы сослуживца, напоминавшие дыни, и привычно подчинился хищнику.

Пока он перетаскивал на второй этаж пудовые тюки, Коряга, устроившись в тени под навесом подъезда на дырявом промасленном тюфяке, покуривал папиросу, с удовлетворением наблюдая за трудами прилежного собрата. Одновременно ленивыми движениями руки он подтачивал мелким оселком свой длинный блестящий нож, которым обычно брился. Сталь тонко шуршала под упорным камнем.

Выплюнув бумажный замятый мундштук с мочалом изжеванного хвоста, внезапно спросил:

— Слышь, малахольный, дуй сюда, вопрос есть.

Федя, томясь, пошел на зов, будто к открытой клетке со львом. Утешало одно: если дальнейшее общение закончится побоями, то вряд ли долговременными — стеклянная пыль от ядовитого материала, флером витавшая над его распаренным телом, вряд ли пришлась бы по вкусу даже самому активному садисту. Поневоле припомнились безобидные обитатели природы, спасающиеся от всякого лиха признаками личной непривлекательности.

— Вот ты мне скажи, — спросил Коряга едва ли не проникновенно. — Отчего ты такое чмо? В смысле, в какую сторону тебе роги намылят, туда ты ими и упираться горазд. Или тебя корова родила?

Федя молчал.

— Так где ответ? — грозно повысил голос Коряга.

— Бог терпел, и нам велел, — механически произнес Федор.

— Какой еще Бог? — Коряга непроизвольно посмотрел на небо. — Чего ему терпеть-то?

— Наш Бог — Иисус Христос. Мой, вернее…

— Так сколько ж их, Богов-то?..

— Бог — один, — сказал Федор. — Но он — в трех лицах.

— Ну, а чего Иисус твой терпел? Какие-такие ему-то проблемы по жизни вырулились? — Коряга смотрел на него неподвижным взглядом. У него было забавное свойство не мигая смотреть на какой-нибудь предмет, пока он буквально не впитывал этот предмет в себя.

Федя, как мог, вкратце поведал ему суть евангелий. Посыпались уточняющие вопросы. После собеседник тяжко и долго задумался. И, ощущая миролюбивую природу этого раздумья, Федор понял, что рукоприкладства, вероятно, на сей раз не последует.

После, словно очнувшись, Коряга зацепил своей рукой, как пожарным багром, пробегавшего мимо солдатика из таджиков, прорычав ему приказ о дальнейшей разгрузке стекловаты из кузова.

Солдатик захныкал, сослался на какое-то важное поручение сержанта, которое он спешил исполнить, но, получив пендаля, смирился и принялся за работу.

С прежним удовлетворением наблюдая за перемещением стройматериалов по необходимому маршруту и адресу, Коряга, любезно предложив Федору присесть рядом, спросил:

— Ну, с Христом ты мне кое-что обсказал… Не все, конечно, понятно, но одно я усек: человека повязали, суки, ни за что, и как с этой оравой ему было справиться? Тут-то ни влево, ни вправо не спляшешь. Конвой, камера, пика под ребро, если чего, да дело тем и кончилось, если не врешь… Но а ты-то? Вот я тебя нагрузил, значит, трудовым вдохновением, а ты и рад стараться. Почему?

Федор только вздохнул.

— А вот почему, — продолжил Коряга. — Потому что боишься взять вон тот дрын и отоварить им меня по тыкве. А боишься, потому что могу у тебя дрын отобрать и сделать им из тебя спрессованное чучело. Так что ты терпением-то Божьим от своей трусости не отмазывайся.

— А вот и нет, — возразил Федор смело. — Не в трусости тут дело. Просто не умею я бить людей, и все. И не хочу их бить. А коли все, как ты рассуждали, то не жизнь человеческая на земле бы была, а бойня без продыха.

— Выходит, — сказал Коряга, — на таких, как ты, беспредел буксует?

— Мне себя оценивать ни к чему, — ответил Федор.

— Так я не понял, — нахмурился Коряга. — А чего этот Пилат, если он на самом верху сидел, не положил с прибором на всех этих мракобесов с кадилами, да и…

— В том тоже был промысел Божий, — сказал Федор убежденно. — И поэтому мы здесь и сейчас об этом говорим. И кто ведает, появились бы мы с тобой на земле, не произойди тогда то, что случилось?

Коряга молчал, постигая его ответ и свесив к полу свои ручищи с клещами натруженных пальцев. Вездесущее солнце, пробивавшееся под навес, высветляло его грубое, в шрамах, лицо. Тень, отбрасываемая им, была схожа с тенью от валуна. Феде, жавшемуся в ее прохладной шири, было в ней и страшновато, но и уютно, учитывая покуда миролюбивое настроение грозы стройбата.

Коряга оторвался от размышлений с недовольством, будто забрел в своих мыслях в непреодолимый тупик. Молвил мрачно:

— Ты иди под колонку. Обмойся, простирнись. Рот и нос сполосни. Шмотки под мышку, и сюда вертайся, перед сержантами не светись, припашут. Если чего — на меня сошлись…

Так незаметно, исподволь, возникла между Федором и Корягой дружба. Или — ее подобие. И куда легче и беззаботнее стало жить новобранцу под крылом силача и драчуна Коряги. «Старички» и «блатные», быстренько уразумевшие обретение новичком серьезного покровителя, нападки свои перенесли на иных жертв, а Федора попросту не замечали, обходясь лишь враждебными взорами и циничными репликами в его адрес.

Корягу же с поры его знакомства с Федором, частенько начали видеть задумчивым и словно погруженным в себя. На мир в эти минуты он взирал невидящими глазами, причем этакое его состояние обходилось без «косячков» и политуры, что пугало многих, наводя на мысли о начинающемся сумасшествии сослуживца, что могло обернуться его непредсказуемой агрессией, сулившей тяжкие увечья любому, некстати подвернувшемуся под чугунные кулаки.

В свою очередь Коряга, начавший не без влияния Федора размышлять о Боге, логике мироздания и собственном месте в нем, сам не зная почему, взял его под свое попечение. Он видел: салага из российской глубинки был так напуган всем увиденным в стройбате, что слова не мог вымолвить, и вел себя, как мышка, стремясь не привлекать ничьего внимания. Сначала Коряга хотел его немного припугнуть, потом отобрать зарплату, а после оставить на растерзание «старикам». Но этот чертов слабак Федор своими библейскими рассказами и таинственной мудростью, заключенной в них, так приворожил его, разбудил столько вопросов, что поневоле пришлось встать на его защиту и даже силой заставить одного из «стариков» вернуть парню похищенную у него Библию, в которой тот явно искал избавления от царящего вокруг кошмара.

Событие же, окончательно обратившее Корягу к Богу, пришлось на очередной рабочий день, когда, стоя на выпирающей из стены плите балкона он решил перекреститься, отмоляя вчерашний грех пьянства, однако внизу суетились солдатики и Коряга, смущаясь свидетелей, отошел в глубь помещения. Но едва щепотка его пальцев повинно завершила свое прикосновение к сердцу, огромная каменная чушка, сорвавшаяся с крюка крана, врезалась в будущий балкон, вырвав его из стены и обрушив наземь.

В сопричастности высших сил к чуду его спасения Коряга не усомнился даже краешком сознания. И первопричиной своего оставления в этой жизни, конечно же, определил Федора.