Форпост - Андрей Молчанов

— В американскую армию?!

— В Америке другой нет… Но тебе крупно повезло: ты попадешь в элитную школу снайперов. Повысишь свое мастерство… И учти, дружок, откашивать на этой стезе не советую категорически! Рви жилы, чтобы попасть туда! Тем более, здесь мы окажем полное содействие в любых жизненных передрягах твоим родителям и твоей невесте… — Он выждал многозначительную паузу. — Это не шантаж, это от чистого, как говорится, сердца чекиста. Или же — пламенного, сам выбирай эпитет. Кстати. Почему бы тебе не заключить брак с Аней? Прямо сейчас готов в свидетели… А если будет ребенок — попрошусь в крестные.

Серегин молчал. Дар речи он обрел лишь в холле, при выходе из гостиницы. Сказал вдумчиво, обратив свои налитые ненавистью глаза в равнодушные зенки Евсеева:

— И все же ты — паскуда… А ваша контора — кодла упырей…

— Одно из главных направлений нашей работы — взимать плату за чужие грехи, — терпеливо ответил тот. — Кто безгрешен, те на сей исторический момент на нас не в претензии. Кстати, можешь передать мне на ответственное хранение два своих ствола.

— Я не хотел бы, чтобы ты их приручил в мое отсутствие, — ответил Олег.

— Почему?

— Потому что когда-нибудь… с двух рук… я с удовольствием тебя пристрелю, — вдумчиво сказал он.

— Дурак ты, — откликнулся Евсеев беззлобно. — Сто раз — дурак! Чтобы ты знал: тебя вообще хотели списать, как неперспективную фигуру. Да так списать, чтобы твои признанные полезными дружки весь им отпущенный век перед нами дрожали… Да еще и впутать их в твое списание… А вот я-то тебя отстоял. Причем — с большими для себя неудовольствиями со стороны начальства… Благо — быстро меняющегося. Углубляться не стану. Когда придешь меня убивать, расскажу подробности. Так что американская армия для тебя — рай на этой земле. И вот тебе — моя рука…

— Ну, если не врешь, вот тебе — моя, — сказал Серегин, поверив. И — прибавил с досадой: — Недаром у меня в паспорте на страницу «Семейное положение» брякнули штамп «Военнообязанный»…

А через полгода чекист Евсеев, равно как вся российская белиберда с ее КГБ, рушащейся государственностью, разбродом, вакханалией и всеобщей сумятицей, забылись и растаяли, как сон, исчезающий в утреннем свете. Минув распределительный центр рекрутов, он и Джон попали в элитный Форт-Беннинг, в школу сухопутных войск, потовыжималку, где на сон отводилось три-четыре часа в сутки. И теперь в жизни реальной и повседневной существовала для Серегина муштра, жизнь по казарменному расписанию, чужой язык, на котором он уже начинал мыслить и — американская Америка, целиком поглотившая и переваривающая его — слабенько дрыгающегося в тисках ее мускулистого едкого кишечника.

И только в баре одной из забегаловок, расположенной возле городка неподалеку от школы, куда он отправился с товарищами в очередное увольнение, — пожилая, с благородным лицом и со вкусом одетая женщина в черном изысканном платье, проходившая мимо него, сидевшего на табурете у стойки, наклонилась, тихой скороговоркой сказав ему на ухо:

— Вам — привет от Евсеева. Вы все делаете правильно, вами очень довольны. Через пять дней День рождения вашего лейтенанта Керна. Подарите ему хорошую клюшку для гольфа, все знают — это его хобби… Деньги я уже опустила в карман вашего кителя, растяпа. Теперь взгляните на свой ботинок, завяжите шнурок и — кивните мне благодарно…

Все предписанное в точности и с готовностью Серегин исполнил.

Женщина растаяла в суете и гвалте заполонивших бар воскресных пьяниц.

А кошмар верноподданничества вернулся.

Худого Билла в армию не взяли из-за плоскостопия. Серегин же и Джон школу снайперов закончили с отличием. И, не успев полюбоваться на свои новенькие погоны в казарменных зеркалах, получили срочное назначение: лететь в Ирак. На реальную, без компромиссов, войну.

— Ну, уж там-то ни ГэБэ, ни мафия нас не достанут, — оптимистически заявил Серегину товарищ. — Болото сомкнется. А когда из него вынырнем, все и забудется…

— Ты веришь в то, что говоришь? — поднял на него усталый взор Олег.

— Это — моя мечта, — ответил Джон. — А мечтам надлежит сбываться. В этом — часть смысла жизни.

— После которого он также частично утрачивается, — заметил пессимист Серегин. — И вообще мечты — понятие несбыточное. Иначе это не мечты, а планы.

КИРЬЯН КИЗЬЯКОВ. 20-Й ВЕК. КОНЕЦ 50-Х.

Со смятенной душой уходил Кирьян в армию, как ни успокаивал себя, как ни настраивал на лучшее. Слухи о тягостях армейских будней, об особой придирчивости командиров к новичкам, витали на каждом углу, находя тем самым подтверждение их несомненности. Даже воровская братия, навестившая его перед отправкой на призывной пункт, качая головами и усмехаясь, утверждала, что их юному собрату Арсению в зоне живется куда вольготнее, нежели зачуханным салагам в краснознаменных казармах. Выбор между тюрьмой и армией, конечно же, существовал, но только не для него. Вера говорила твердо и определенно: от испытаний не уклоняются, ибо они — от Бога.

Даша, отпросившись с работы, пришла попрощаться, принесла связанные ей теплые шерстяные носки, узелок со снедью в дорогу. Ни слез, ни причитаний себе не позволила, лишь перекрестила, поцеловала в губы крепко, сказав:

— Все у нас с тобой получится. Перетерпим. За меня — не сомневайся ни в чем. Тебе предназначена, твоей и буду.

Вместе с Кирьяном призывался и ровесник его Федя, совершенно раздавленный страхом перед грядущим. Кирьян ободрял товарища как мог, однако напрасно — тот словно забился в раковину мерещившихся ему кошмаров, замуровавшись в ней изнутри.

Переживания за судьбу своего единственного друга, безропотного ко всякому злу, неспособного за себя постоять, наполняли душу Кирьяна беспомощной тоской.

На призывном пункте, похожем на арестантский загон, их уже ожидали «купцы» с погонами. Федю тут же определили в строительные войска, а Кирьяном отчего-то заинтересовался молодой и строгий лейтенант-пограничник, дотошно выспросивший о семье, интересах и планах на будущее. Разговор зашел о таежных навыках призывника, о его знании оружия, и уж тут-то Кирьян лейтенанта не разочаровал, слушал тот его с интересом, а после подвел итог:

— Ну, ты определенно подходящий экземпляр, собирайся…

Вечером проплыли в сутолоке путей, паровозов, вагонов, заводов и бесконечных труб, столица области и прилегающие к ней промзоны. Поезд нырнул в закопченный тоннель, свистнул гудком, из форточки ударило жженым угольным запахом, вспыхнул неровный свет в купе, и Кирьяна захватило волнующее чувство дороги.

А спустя несколько дней он оказался в учебной роте погранвойск на китайской границе. И, к великому изумлению своему, никаких напастей в армейской службе не обнаружил. Все в ней для Кирьяна было согласно с его натурой и до конца понятно. Ранний подъем был для него не таким уж и ранним, физические нагрузки, к которым привык сызмальства, виделись шалостями, а однообразие быта легко скрашивалось тем, что неотъемлемо существовало в нем самом: воспоминаниями о Даше, о всем радостном, что было в жизни, о любимых героях книгах, с кем он соразмерял себя… В нем таилось много миров, и в каждый лежала открытая дорога, и в них он легко укрывался от всякой скуки. Кроме того, его окружали новые люди, чьи характеры и чаяния стоило осмыслить.

Ничем не ущемила его армия, хоть грубости, глупости, чванства и приспособленчества в ней хватало с избытком. Но проявления этих мелких человеческих страстей он отметал от себя, как наносную шелуху, хотя пороки и достоинства каждого отмечал и запоминал крепко.

Немногословный, опрятный, исполнительный, не получивший ни единого замечания в учебной роте, он был рекомендован взводным в школу сержантов, но сумел отказаться от зачисления в инкубатор младших командиров, отринув будущие блага лычек, но зато избежав нудной муштры и протирания штанов за партой в четырех стенах. Этого ему с лихвой хватило в классах прежнего образовательного заведения.

Он торопился скорее покинуть казарменную выхолощенную атмосферу порядка и распорядка, не дававшую дышать полной грудью и будто отвергавшую все вольное и живое, что лежало вне пределов ее застойного пространства. Кирьяна влекла настоящая служба, наполненная живым содержанием и практическим смыслом, где встреча с новым и внезапным оказывалась правилом, а не исключением, и где была возможность сотворчества или же столкновения с силами и обстоятельствами, способными утвердить его личность, а не превратить в тупой и ограниченный механизм.

Его послали, видимо, оскорбившись отказом выйти в первачи, на самую дальнюю заставу в тайге, располагающуюся рядом с поселком, являвшим скопище десятка еще дореволюционных бараков, где некогда обретались ссыльные, а ныне ютились какие-то замшелые личности, перебивавшиеся Бог весть чем.