Ты следующий - Любомир Левчев

– А эту ты откуда взял? – спросил я театральным шепотом у Владко. – Тебя осудят за растление малолетних!

Он интеллигентно толкнул меня под столом ногой и тихо шепнул на ухо:

– Кретин, это же Людмила – дочь Тодора Живкова. Они с Яной двоюродные сестры.

Я чуть не умер от смеха, за что получил еще один пинок под столом.

После веселого ужина наша компания все в том же составе переместилась в бар “Астория”, где был уже заказан столик. Однако там возникли непредвиденные осложнения, потому что за соседним столиком сидели постоянные клиенты заведения: Георгий Джагаров и Стефан Гецов. Мало того что Владко недолюбливал Джагару (он не мог простить ему “Поспешный юбилей”), так еще выяснилось, что между Женей и Георгием тоже был конфликт. Георгий отказался от переводов Евтушенко, заявив, что они не имеют ничего общего с оригиналом. Это, разумеется, сильно задело Женю, и как раз сейчас шумно забурлило выяснение обстоятельств дела. Джагаров оправдывался:

– Женя, пойми, твои переводы хороши, но они неточны.

Женя же эффектно возражал:

– Георгий, французы говорят, что переводы – как женщины: если они верные, то некрасивые; если красивые, то неверные. Ты предпочитаешь верность, а я – красоту!..

Они договорились до того, что Джагарову пришлось написать на крахмальной салфетке расписку, что он принимает переводы Евтушенко.

Но вечер был ощутимо подпорчен. Школьницы фыркнули и покинули нас вместе с Панчо, а немного погодя встали и мы, провожаемые подозрительным взглядом директора бара Наско Германова. Я не помню, почему мы свернули к моему дому. Должно быть, было уже за полночь. Роскошные ботинки Жени оказались настолько новыми, что ходить в них он уже не мог. В знак солидарности мы с Владо тоже разулись и зашлепали втроем мимо здания парламента, через Докторский сквер вниз по улице Обориште. К моему удивлению, после всех этих разговоров и пьяного застолья Женя заявил, что проголодался. Без Доры в доме не было ничего, кроме бутылки коньяку. Мне с большим трудом удалось отыскать черствую горбушку и кусок засохшей брынзы. Это устроило гостя, потому что, пока я копался в кухне-кладовке, он перелопатил всю мою библиотеку и наткнулся на запрещенные книги. Поцеловал “Доктора Живаго”. Конечно же, он его читал.

– Вы видели, что наши идиоты написали о смерти Пастернака?! Мол, умер не писатель, а член Литфонда. Хотя они правы. Писатель Пастернак бессмертен.

Вольнодумство Жени для того времени было невообразимым. Он взял почитать в гостиницу Джиласа и Оруэлла “Памяти о Каталонии”.

Все остальное время мы читали стихи. Было отмечено, что мы звучим по-разному, что еще больше нас воодушевило.

Во время нашей первой встречи Женя почти ничего не рассказывал о себе. Но много говорил о своей любви к Белле:

– В России есть три поэтессы. И у всех фамилии начинаются на А: Ахматова, Алигер, Ахмадулина. А-А-А! Это огромный вздох восхищенной России.

Во время нашей последней встречи (дай бог, чтобы ей не оказаться последней!) Женя лихорадочно говорил о себе:

– Я обречен быть поэтом России! Я последний поэт России!

Он и вправду мировой поэт. Всемирный скиталец. После Беллы он женился на еврейке-космополитке. Потом – на англичанке и т. д. Русские националисты его на дух не переносили. Но все же Женя остался неисправимо русским во всем. И мне приходят в голову мрачные и жестокие мысли: может, он и правда последний поэт последней, кабацкой, советской, жестокой и великой России…

•

Вот уже и во мне вроде бы начало зарождаться щемящее самоощущение поэта. И я уже начал бояться, что моя работа в комсомоле превратится в политический театр. А я-то предпочитал настоящий. Поэтому стал хитрить. Сам подбирал себе маршруты для командировок.

– И что ты постоянно ездишь в Бургас? – спрашивали меня в орготделе. – Если бы дело было летом, тогда понятно. А то зимой…

Разве мог я объяснить им, что моей целью были походы в бургасский театр им. Адрианы Будевской? А какой это был тогда театр!! Методий Андонов, Юлия Огнянова, Леон Даниел, Вилли Цанков разыгрывали “Сизифа и Смерть”, “Мамашу Кураж”, “Человека, который приносит дождь”, “Золотую карету”, “Оптимистическую трагедию”… Они даже придумали фехтовальный спектакль, который состоял из одних дуэлей и диалогов со смертью из мировой классики. Он назывался Ave, Caesar, morituri te salutant. О, этот спектакль был как раз про нас! Потому что если любой актер мечтает поучаствовать хотя бы в одной из великих театральных дуэлей, то мы мечтали сделать это в жизни.

Говорят, что Микеланджело учился мастерству на одной-единственной статуе, причем даже не на целой, а на фрагменте античной мраморной скульптуры (торсе Аполлона Бельведерского). Если бы можно было оживить тогдашний бургасский театр, хотя бы один его спектакль, хотя бы одно его действие, то этого бы хватило, чтобы воскресить все наше молодое время.

Завлитом театра был Иван Теофилов. В репертуаре была и его пьеса – “Дом воспоминаний”, если мне не изменяет память. Из него я помню только лестницу – символ, по которому поднималось и спускалось действие. Но я никогда не забуду, как Иван предоставлял мне в распоряжение свою квартиру – чистую и скромную, как монастырская келья, – чтобы я не тратился на гостиницы. А сам оставался ночевать на реквизитных диванах за кулисами пустого, как космос, ночного театра.

И думалось мне: все мы живем в таком вот нарисованном, собранном, как декорация, домике воспоминаний и мечтаний. У каждого где-то есть своя комнатка. Но это “где-то” может превратиться в общий дом, где все рядом, каждый за своей дверью, которая не запирается.

Время разрушило эту близость. От нашего романтического общего дома осталась одна лестница, которая уже нигде не начинается и никуда не ведет. Только “действие” прогуливается по ней, да и мы, “старые товарищи”, театрально встречаемся на ее пролетах или расходимся, как мнительные актеры пантомимы.

•

И вот я снова был командирован в Бургас. Христо Фотев устроил мне встречу с художником Георгием Баевым-Джурлой. Критика ославила этого творца, приклеив ему эпитет “упадочный”. А меня влекли его затянутые сиреневой дымкой приморские пейзажи. И я сказал, что хотел бы купить одну такую картину. Художник смерил меня взглядом скептика:

– Ты… хочешь… купить?!

– Да. Я кое-что отложил из гонорара за свою последнюю книгу.

Джурла признался, что никогда еще не продавал картину частному лицу. Я же, задетый его недоверием, не стал признаваться, что покупаю картину впервые. Так или иначе, но в мастерской у него стояли всего три полотна, с которыми он готов был расстаться. Я сделал выбор немедленно. И думаю, выбор правильный. Небо. Море. Земля. Три обнаженных дерева. И одинокая женская фигура с детской коляской.

– Как называется эта картина?

– Откуда мне знать…

– Ладно, тогда знай, что она называется “Вечность”.

– Сойдет.

Но цена вечности оказалась большей, чем та сумма, которой я располагал. Я пошел в окружной комитет комсомола и довольно легкомысленно сболтнул, что решил купить себе картину, из-за чего хочу взять 100 левов взаймы в счет моей зарплаты в ЦК. Я даже представить себе не мог, насколько смешной и подозрительной показалась моя просьба. Потом я отдал деньги художнику и забрал картину. Оставил ее, запакованную, в комитете, и мы с Джурлой отправились на прощальную прогулку по волнорезу: вечером я должен был ехать домой. Какой-то боцман упражнялся в стрельбе из пистолета. Мы тоже решили посоревноваться, и… Джурла выиграл. Я его поздравил, а он в ответ:

– В футбол я играю еще лучше.

Когда по дороге на вокзал я зашел, чтобы забрать картину, то увидел, что она распакована и повешена на стену. Весь комитет ходил вокруг и посмеивался:

– Браво, Любо! Твой вкус для нас непостижим. И признайся, зачем тебе понадобились те двести левов, которые ты взял из кассы?

Какие еще двести?! Я ведь заплатил целых семьсот! Короче, эти разговоры меня разозлили.

– Такие, как вы, преследуют Джурлу и мешают ему жить!

– Никто его не может преследовать, потому что его брат – местный начальник милиции.

Картина “Вечность” – одна из самых дорогих моих реликвий. Я люблю ее, а она, кажется, меня. Как-то ее взяли на выставку в Индию. Там все картины потерялись. Их засунули на склад на какой-то пристани. После разных перипетий картины вернулись, разъеденные солеными океанскими ветрами и погрызенные портовыми крысами. Крыши Дечко Узунова рухнули. Пастушьи собаки Златю Бояджиева разбежались. И только моя “Вечность” уцелела, потому что мы с вечностями любим друг друга.

“Полярная звезда – это трон Всевышнего. Столп, на котором держится небесный шатер. Золотая колонна вечности”.

•

Стояла поздняя осень. Георгий Караславов вызвал меня в свой кабинет. Он держался торжественно и загадочно:

– Слушай, поэт (это обращение было его фирменным), мы решили на тебе испытать ваше проблематичное поколение – годится оно на серьезное дело или нет. Твое имя внесено в список очень ответственной делегации, командированной в Москву. Руководителем назначен товарищ Гошкин, а ты должен будешь учиться. Будешь присутствовать на всех мероприятиях, причем одетым прилично. Официально! А не так, как вы шляетесь по вашим бамбуковым рощам. Будешь каждый день бриться и т. д.