Ты следующий - Любомир Левчев

Помню, как Владко Башев с блеском в глазах рассказывал мне о дне рождения гимназистки Людмилы Живковой. (Тогда я впервые услышал это имя, которое должно было сыграть судьбоносную роль в моей жизни.) И пока я слушал, как специальный автобус собирал всех гостей, как были одеты приглашенные, чем их угощали и кто за кем ухаживал, я все время представлял себе мою привычную компанию беспокойных комсомольцев, эту смесь наивных идеалистов и восторженных карьеристов, и потому на откровения моего друга отреагировал простым вопросом:

– Слушай, Владко, а у тебя-то что общего с этими людьми?! Разве среди них твое место?! Зачем ты себя губишь?!

Мой хороший друг вспылил было, но тут же взял себя в руки:

– Я один из них…

И больше ничего не добавил.

Он мог бы ответить мне с такой же жестокой иронией:

– А что делаешь ты на этой твоей сортировочной станции?

Спустя еще несколько лет он мог бы ответить мне и еще жестче.

Вероятно, в глазах многих я тоже казался карьеристом. Достаточно загадочным. И потому еще более опасным.

Однажды, много лет спустя, когда я с какой-то компанией сидел в кафе возле гостиницы “София”, откуда-то возник и сел за наш столик Павел Писарев. Он похвастался, что получил от кинематографистов премию, и по этому поводу захотел нас угостить. Радость была написана у него на лице. Павел был одним из самых давних моих знакомых. Еще в 1943 году судьба свела нас в эвакуации в бараках Трявны, где мы спасались от бомбардировок. Мы пасли коз с местной детворой, ловили руками рыбу и весело играли. Эти воспоминания о детской вольнице и неволе всегда делали меня сентиментальным. Павел же был известным циником. Но на этот раз он вроде бы тоже дал слабину:

– Любо, скажи, что ты будешь пить, я хочу тебя угостить. И еще… Признаюсь, я страшно тебя ненавидел. Понимаешь?

– Понимаю… но не вижу причин.

– Ну сейчас объясню. В моих глазах ты всегда был опасным карьеристом. Но я и сам опасный карьерист. А карьерист не может любить себе подобного!.. Однако… моя ненависть испарилась.

– Да ты что?! И почему же? – полюбопытствовал я в надежде на похвалу.

– Потому что ты, братец, допускаешь такие ужасные ошибки и делаешь такие невероятные глупости, какие карьерист не может себе позволить. И я уже готов тебя полюбить.

Думаю, Павел притворялся пьяным, чтобы высказать мне все, что накопилось у него в душе.

•

Летом 1959 года, в атмосфере хрущевской эйфории, Всемирный фестиваль молодежи и студентов, ратующий за мир и дружбу, должен был преодолеть железный занавес и озарить собой Вену. Венскому колесу обозрения в Пратере предстояло олицетворять собой колесо истории, которое катилось вперед – к окончательной победе… чего?

Как поэт я попал в число делегатов. А как работника ЦК меня назначили старостой балетной группы и группы певцов. После шумных успехов Николая Гяурова и Николы Николова ожидалось, что наши певцы блеснут и в Вене. Самым трудным оказалось понять, что именно я должен был делать. Как мне следовало олицетворять ЦК и его заботу о молодых талантах? И я стал чем-то средним между исповедником и мальчиком на побегушках.

Певцов собрали на репетицию в школе профсоюзов в софийском районе Горна Баня. Группа являла собой жизнерадостный букет таланта, надежд и странностей. Божана Продева, Маргарита Лилова, Пенка Коева, Асен Селимски, Богомил Манов, Стефан Циганчев, Стоян Ганчев, Борис Богданов. Вроде бы я перечислил всех “певцов-конкурсантов”. Но был еще и один “конкурсант-певец” – Георгий Гугалов. Каково же оказалось мое удивление, когда я увидел среди певцов моего университетского преподавателя по физкультуре: чемпион-пятиборец распевался с нотами в руке. Он тоже не ожидал увидеть перед собой студента, которого постоянно исключали из университета за прогулы. А теперь этот самый студент был обязан следить за его посещаемостью.

Мы подружились. Ведь певцы и поэты были некогда единым целым! К тому же я все еще помнил нотную грамоту и с удовольствием сидел на их занятиях и репетициях. Слушал, как Христо Брымбаров, Асен Найденов и Георгий Златев-Черкин пробуют голоса или разбирают музыкальные фразы. Златинка Мишакова и Елена Миндизова были концертмейстерами. Часто приезжал Николай Гяуров. А Маргарита Лилова нередко прогуливала, потому что именно тогда у нее был бурный роман с артистом Петром Златевым…

Подготовка оперных певцов к Венскому фестивалю стала моим последним интимным переживанием, связанным с музыкой. Струны моей скрипки давно порвались. Ее утонченная деревянная душа провалилась в темный резонатор. Музыкальный кружок Чудомира Начева, в котором я вместе со скрипачом Иваном Петковым, архитектором Стефчо Беязовым, с Владко Башевым, Петром Караанговым и Петруном Петруновым слушал “Страсти по Матфею” Баха, “Воццека” Альбана Берга или “Медиума” Менотти, давно распался…

Однажды вечером, когда я остался ночевать в общежитии на Горнобанской дороге, мне приснился страшный сон. Я стоял у окна в доме деда и ждал, когда придет мой старый учитель музыки. И он появился со стороны остановки, ровно в четыре, как обычно. В моем сне дело было не летом, а осенью. Поэтому Зидаров поднял воротник своего темного плаща и нес зачехленную скрипку на плече, как винтовку.

Этот солдат настроил мой внутренний слух на музыку вселенной. Когда я был неважно готов к занятиям, он постукивал смычком по моей стриженой голове – но не для того, чтобы мне стало больно, а чтобы я понял, что он меня наказывает. Когда Зидаров бывал в настроении, он обращался ко мне как жрец: “Глаза помогают человеку проникнуть во вселенную, а уши помогают вселенной проникнуть в нас”. – “Кто выразил словами эту прекрасную мысль, господин учитель?” – спрашивал я в восхищении. А он прятал улыбку под огромными усами: “Я ее высказал, я – Константин Зидаров, педагог по скрипке и альту…”

И вот сейчас он шел ко мне снова. Я знал, что это сон, но испытывал прежнее юношеское волнение. Однако учитель, вместо того чтобы толкнуть деревянную калитку между двумя кипарисами, прошел дальше, вверх по улице Пушкина, и исчез в каком-то бледнеющем пространстве. Я открыл окно и закричал: “Господин учитель, не туда! Идите сюда! Вы задумались и пропустили нашу калитку. Теперь я готов к занятию. Всю неделю я не играл в футбол и уже прилично исполняю первую часть концерта Вивальди… Прошу вас, вернитесь!” Но он не слышал. И все удалялся, скрываясь из моих глаз.

Так, во сне, музыка ушла от меня. В своих снах мы нематериальны, мы сами – словно видения. А музыка – это сон, который мы переживаем, бодрствуя.

Но не все ушло безвозвратно. Еще до поездки в Вену меня посетил неожиданный гость. Антон Дончев! Он появился прямо из моего детства в Тырнове. Может, поэтому мы устроились с ним по-мальчишески в заросшем травой саду школы. Автор исторических романов придал этой нашей встрече исторический смысл. Он до сих пор помнит, что я тогда ему сказал. А сказал я, что проживу максимум до 30 лет. И что этого времени мне абсолютно достаточно, чтобы совершить предназначенное. История распорядилась иначе, и это до сих пор смешит моего милого Антона до слез. Тогда он был целиком и полностью сосредоточен на своей поэме о царе Самуиле. И пока истекал этот отмеренный мною пятилетний срок, он написал еще свой знаменитый роман “Час выбора”. Во всех произведениях Антона витало предчувствие социального катаклизма, национальной катастрофы. Зачем он приехал на это свидание со мной, мне неясно до сих пор. Наверное, час выбора тогда еще не пробил.

•

В Вену мы полетели на самолете. Это было мое первое воздушное приключение. Погода выдалась не особо благоприятная. Я сидел на последнем ряду, крепко прижав к себе портфель с документами группы, и меня шатало из стороны в сторону.

Для певцов был нанят частный пансион на Лангштрассе-Гауптштрассе. А меня разместили в тесной каюте плавбазы “Дружба”, стоявшей на якоре на Зимней пристани. Струи дождя били по бетонной набережной. Ветер раскачивал огоньки. А у меня было такое чувство, что мы переживаем океанский шторм. Утром Вена открылась мне с неожиданной стороны. Со стен города на меня смотрел Борис Пастернак в венце из колючей проволоки. Это была афиша кинофестиваля. Нам встречались молчаливые процессии со свечами. А с эстрады гремели революционные песни на всех языках. И среди этого эмоционального хаоса мне надо было как-то улаживать технические вопросы культурной программы. Только на третий день я вспомнил, что я тоже делегат, участвующий в творческом фестивале. И я отправился на литературную встречу. Зал был набит битком и беспокоен. Слово предоставили советскому писателю Льву Ошанину. Свое выступление он начал восторженно словами: “Я автор Гимна демократической молодежи”. В публике пронесся тихий смешок. Но когда следующий оратор, Матусовский, представился автором “Подмосковных вечеров”, зал взорвался криками и хохотом. Кто-то закричал на чистейшем русском языке: