Ты следующий - Любомир Левчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Господин Хрущев, забудьте о случившемся. В конце концов, человек – это же машина для забвения…
И почему только моя машина для забвения отказывается забыть столько ненужных вещей?
Глава 11 Полярная звезда
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что – разгадать не могу.
Сергей Есенин
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?
Андрей Белый
1 июня 1960 года у меня родилась дочь. Это произошло после полуночи, когда звезды горят ярче всего.
“Последним светилом хвоста Малой Медведицы является Полярная звезда… Это пульсирующая, изменчивая, двойная (по мнению некоторых ученых, даже тройная) звезда”.
В тот же день на софийском вокзале мы встречали новую сверхзвезду – Евгения Евтушенко. Это было его первое появление вне утробы “злой Родины”. Его душа пела: “Россия, я тебя люблю”.
“Температура Полярной звезды сравнима с температурой Солнца, но она излучает в 600 раз больше видимого света. Это звезда-сверхгигант”.
У Владко Башева была редкая способность радоваться прекрасному, находить его и делиться своими открытиями. Однажды вечером он довольно поздно позвонил мне и сразу после этого пришел в гости, все в ту же единственную комнатушку на улице Тодора Стайнова, п. С собой он принес маленький сборник стихов на русском языке – “Обещание”. Владко открыл новый талант. Мы читали, перечитывали и обсуждали эту книгу до рассвета и почти выучили ее наизусть. А книга почти вся звучала как манифест:
Вперед,
ломая
и угадывая!
Вставайте, братья, —
в путь пора.
Какие с вами мы богатые,
безденежные мастера!
Окно запотело и побелело, как новая страница.
После выхода “Обещания” Владко установил и поддерживал письменную связь с нашим новым далеким братом, а однажды сообщил мне, что Женя едет в Болгарию! Поэт, который станет мировым чемпионом по путешествиям, который вместе с Андреем Вознесенским создаст понятие “поэтическая дипломатия”, первый свой заграничный вояж совершит на советском туристическом “Поезде мира”. Женя заранее попросил нас организовать ему отдельную программу. А это тогда было ой как непросто. Так что нам с Башевым пришлось создать что-то вроде “тайного комитета” по встрече Евгения Александровича Евтушенко. Прежде всего, мы должны были раздобыть разрешение для освобождения его от строгой коллективной программы. Мне предстояло взять “справку” из ЦК комсомола, а Владко – из Союза писателей. Этих целей мы достигли на удивление легко. Георгий Караславов и Георгий Караманев подписали просьбы об “освобождении” Евтушенко, проявив поистине лирическое легкомыслие. В этом мы убедились после того, как по собственной просьбе побывали на приеме у советского посла Приходова. Если он и был удивлен желанием двух молодых поэтов встретиться с ним, то это удивление переросло в изумление, когда мы вручили ему письма от ЦК комсомола и Союза писателей. Приходов вышел из себя:
– Что значит “освободить” поэта Евтушенко? Да кто он вообще такой?! Разве он не достаточно свободен, раз отправился шляться по Европе! Он что, солдат?! А может, арестант?! Я не понимаю, что это за ерунда!
– Речь идет о том, чтобы он мог встретиться с молодыми болгарскими товарищами по перу и с поклонниками.
Посол смотрел на нас с омерзением. Он долго молчал – обдумывал, как выйти из создавшегося положения. Наконец улыбнулся (наверное, самому себе) и подписал исторический документ об “освобождении” Евгения Евтушенко. Какой судьбоносный шаг!
Воодушевившись успехом, мы с Владо явились на перрон, и только тогда перед нами замаячила ужасная проблема: а как мы узнаем нашего друга? Мы же никогда его не видели. Поднять табличку с именем? Этот способ тогда еще не получил распространения.
И вот “Поезд мира” торжественно остановился на старом софийском вокзале. Из него высыпала сотня колоритных советских туристов. Тюбетейки, ушанки, кепки, киргизские белые островерхие шапки, фуражки, старомодные шляпы… Появились знамена. И разумеется, тут же заиграли гармошки. Я подумал, что наша миссия провалилась. Но именно в этот момент появился он. И мы узнали его издалека. Стройный. Ослепительный. Артистичный. Одетый модно, даже немного экстравагантно. Этого человека ни с кем нельзя было спутать – ведь он так походил на свою поэзию. Но и Женя узнал нас. Каким-то своим чутьем. Мы обнялись, как будто были друзьями детства, и пошли вот так, обнявшись, к выходу с вокзала, точно это был выход из прошлого и вход в будущее.
– Братцы, спасите! – твердил Женя. – Румыния и Болгария напоминают мне какое-то гигантское кладбище. Нас водят от памятника к памятнику, от одной братской могилы к другой. Неужели в Софии нет ни единого варьете? Староста нашей группы – калмык. С ним шутки плохи. Когда вы увидите, что он постоянно шевелит губами, то не подумайте, что у него болезнь Паркинсона. Просто он беспрестанно нас считает – а вдруг кто-нибудь сбежал?..
И тут мы победоносно взмахнули нашей magna carta libertatum. Калмык был повержен, и Женя процитировал пародию на строку Маяковского “лет до ста расти нам без старости”, которая при замене одной буквы означала свободу от калмыка.
Спустя четверть века во время всемирной встречи писателей “Интерлит” в Кельне мы с Женей Евтушенко жили в одной гостинице. С утра на завтрак он приходил в спортивном костюме – в шортах и кроссовках, вспотев после обязательного кросса по пересеченной местности. Он бросал на нас победоносный взгляд и говорил мне:
– Любо, что ты моргаешь сонными глазами? Давай бегать вместе!
В конце концов я был вынужден ему ответить:
– Женя, в отличие от тебя, нам, болгарам, стоит только однажды побежать – и мы больше не вернемся.
На самом деле Женя постепенно создал себе статус полудиссидента, который постоянно находился в состоянии бегства. Но он возвращался, потому что “поэт в России больше, чем поэт”.
•
После той первой замечательной встречи я передал Женю в руки Владко и бросился (не как позже Женя – в бермудах и с плеером в ушах, а с букетом старомодных роз) к родильному дому. Он был рядом с вокзалом. В довершение ко всему 1 июня отмечается День защиты детей. Я подтвердил свое решение назвать дочку Мартой в честь куклы, которую я когда-то подарил Доре. А потом вернулся домой и счастливо плюхнулся на диван.
Вот он, мой однокомнатный чертог. Синий диван вечером раскладывался и превращался в подобие деревянного одра, на котором спала вся семья. Два лишившихся набивки кресла были нашими тронами. Шаткий столик использовался в самых разных целях. Горка, превратившаяся в книжный шкаф (сейчас в ней устроен бар). Книги и картины. Кладовка, примыкающая к комнатке, была приспособлена под гардероб и кухню одновременно. Гардероб состоял из старой вешалки, а кухня – из единственной старой плитки, стоявшей на ящике. (Наша одежда пахла едой, а еда – нафталином.) Все здесь было переделано, приспособлено. Сегодня, когда я спокойно купаюсь в лучах жизненного заката, я вижу, что только мы с Дорой никак не могли приспособиться к грубым нравам той приспособленческой эпохи. Так или иначе, но эта адаптированная обитель изменила всю мою жизнь. Душа бродяги обзавелась собственным домом. Исключенный студент закончил университет. У безработного хулигана было три года трудового стажа. У безнадежно влюбленного родился второй ребенок. У молодого поэта – вторая книга. Газеты меня хвалили. Только что подтвердили, что меня готовы принять в Союз писателей… И все же я чувствовал, что это очевидное счастье, этот успех – это нечто непостоянное, почти как радуга, и так было потому, что мое Я оставалось неизменным, неприспособляемым.
“Полярная звезда – неподвижный центр мира, пуп мирозданья, небесные врата…”
•
С Евтушенко мы ужинали в “Опере”. После свадьбы я там больше не появлялся. Всю организацию взял на себя Владко. И потому меня очень удивила компания, которую я там застал. Из мужчин к нам присоединился только Панчо Панчев. Мне он был известен как один из процветающих и способных молодых журналистов, специально подобранных для газеты “Работническо дело” (Владимир Башев, Владо Костов, Павел Писарев, Иван Славков…). Но за большим столом сидели и дамы. Незнакомые мне девушки оказались одноклассницами. У длинноногой красавицы Краси была особая миссия – вдохновлять лично Евгения Александровича. Впрочем, он тут же посвятил ей стихотворение: “Красимира – краски мира”. Черноглазая Яна много болтала и даже командовала. Легко угадывалось, что в скором времени она выйдет замуж за Панчо. Но я, разумеется, не мог предвидеть, что потом она разведется и выйдет замуж за чешского писателя-диссидента Властимила Маршичека. После разведется и с ним, но не с Чехией… Последняя девушка была самой таинственной. На нашу встречу она пришла в школьной форме и вообще не проронила ни слова.
