Серебряные звезды - Тадеуш Шиманьский

Геройски сражались и те, кто был направлен в другие полки. Генек Червиньский, раненный во время форсирования Припяти, потом служил в 3-й пехотной дивизии имени Ромуальда Траугутта, участвовал в боях за Варшаву, Померанский вал и Колобжег, после окончания войны в течение многих месяцев гонялся по лесам за бандами реакционного подполья. Его грудь ныне украшают три Креста Храбрых и другие награды. Я недавно встретил его. Он уже майор и исполняет обязанности помощника командира полка по тылу. Зигмунт Магуза стал артиллеристом, прорывал Померанский вал, затем сражался на реке Нейсе, под Будишином, освобождал Чехословакию. Награжден Крестом Храбрых. В настоящее время он майор, командует батальоном. Вацлав Лясковницкий и его жена также прошли боевой путь 1-й армии: он как артиллерист, она как санинструктор. Ян Яроминьский в Киверцах был произведен в хорунжие, служил в тяжелой артиллерии, а когда демобилизовался, был уже поручником.

Эти примеры можно было бы дополнить не одним десятком подобных. Они убедительно доказывают, что бывшие партизаны соединения Гарды выполнили свой солдатский и патриотический долг, сражаясь против захватчиков, а затем против лесных банд. Участие в этой борьбе было для них одновременно дорогой в народную Польшу, оно сделало их творцами новой жизни, рождавшейся в Польше.

Поэтому, завершая свои воспоминания о событиях, которые произошли четверть века назад, я хочу сказать тем, кто любит говорить о потерянном поколении. «Наша жизнь не была прожита напрасно. Это, произошло потому, что тогда, в 1944 году, мы не оттолкнули протянутой нам руки, руки товарищей по борьбе с оккупантами. И хотя многие из нас в те дни еще не все понимали до конца, мы поверили тем, кто сражался за новую, народную Польшу. Совместная борьба, а затем труд в корне изменили наши взгляды, и это привело многих из нас в ряды партии, в ряды активных строителей социализма».

Генерал бригады Ежи Дымковский. Неся свободу Родине

Стояло знойное лето 1944 года. На территории бывшего гитлеровского концентрационного лагеря Майданек, находящегося неподалеку от Люблина, формировались части Войска Польского. Вместе с тысячами других мужчин различного возраста приехал туда и я.

Подхожу к столу, за которым сидят трое в военной форме — офицер, сержант и писарь.

— Откуда прибыл? — спрашивает сержант.

— Из-под Варшавы.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать, пан сержант.

— Год рождения?

Называю точную дату рождения и чувствую, что невольно краснею.

— Восемнадцать тебе еще будет, а называть надо число полных лет, — поучает меня сержант.

— Восемнадцатый, — поправляюсь я.

— Рост?

Этот вопрос застает меня врасплох. Стараюсь отвечать ровным голосом:

— Метр шестьдесят с чем-то.

Сержант встал, сравнил мой рост со своим (я оказался ему всего по грудь) и ехидно констатировал:

— Не загибай. У меня метр семьдесят пять, а до моего роста тебе четверти метра не хватает.

Сержант ошибся немного — мой рост тогда был сто пятьдесят шесть сантиметров.

— Как же тебя принять, если ты меньше винтовки, — вмешался в разговор офицер, сидевший до этого молча.

— Дайте мне автомат, я из ПШШ умею стрелять, — не успокаивался я. — У меня швабы отца убили, и поэтому я хочу идти на фронт.

Поручник пристально посмотрел на меня и произнес:

— Ну хорошо! Мы тебя возьмем, но знай — возиться с тобой здесь не будут.

Просто не верилось, что меня действительно приняли. Торопливо сообщил остальные анкетные данные и присоединился к группе, ожидавшей очереди в баню, после чего выдавали обмундирование. Волосы мне оставили — такую привилегию имели добровольцы. Примерил полученное обмундирование. Шинель разглядывать не стал (стояла страшная жара), довольно быстро справился с бельем и брюками, но вот форма мне досталась явно на двухметрового великана. Попытался обменять ее. Обратился к сержанту, который выдавал новобранцам обмундирование. Фуражку и форму он заменил, а вот сапог меньшего размера не нашлось. Я упрямо повторял, что сапоги мне велики. Сержант, пораженный подобной наглостью, искоса поглядел на меня и вынес приговор:

— Сапоги как раз, только ноги у тебя слишком маленькие. Катись отсюда, пока я добрый.

День начался беседой на политические темы. Нам прочитали и разъяснили самый актуальный в те дни документ — первую официально провозглашенную программу народной власти — Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. В конце беседы политработник рассказал о последних новостях с фронта. В это время шли бои за правобережную часть Варшавы — Прагу и за плацдармы на западном берегу Вислы под Сандомиром и Пулавами. Он объявил также, что часть солдат из нашего подразделения будет направлена в офицерское училище.

После строевых занятий объявили общее построение, и командир приказал выйти из строя тем, кто имеет по крайней мере семилетнее образование. Вышел и я, но, поняв, что отбирают кандидатов в офицерское училище, вернулся в строй. Меня потом еще раз вызывали к командиру и расспрашивали, почему я отказался от учебы. Но я не хотел и слышать об училище, мне хотелось поскорее попасть на фронт.

По причине своего маленького роста я шел в последней четверке. Солнце палило неумолимо. Поднятая сапогами пыль покрыла солдат с головы до ног. Время от времени мы двигались ускоренным маршем. В довершение всего через несколько километров острой болью напомнили о себе сапоги. Теперь все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы хоть немного уменьшить боль.

За день мы прошли около двадцати километров. На ночь устроились кто как: кто растянулся на траве, кто прилег в придорожной канаве или под кустами. На ужин съели часть полученного на дорогу хлеба с консервами.

Приближаемся к поселку Милосна-Стара, до Варшавы уже недалеко. У первых домов поселка — развилка дорог. Левая дорога ведет в Варшаву, правая — в Минск-Мазовецкий. На временном указателе, прикрепленном на столбе у развалины, читаем: «Варшава — 17 километров, Берлин — 512, Минск-Мазовецкий — 23, Москва — 1270». Шоссе в этом месте пересекает холмистую местность. Преодолеваем довольно крутой подъем, и нашим глазам открывается леденящая кровь картина: выше диска заходящего солнца — огромное багряное зарево горящей Варшавы. Столицу заволокли клубы дыма и огня. Там еще шли бои — последние схватки восставших с карателями.

С высотки были хорошо видны разрушенные и сожженные дома и следы ожесточенных боев. Гряда холмов была использована гитлеровцами как последний рубеж обороны перед Прагой. Колонна свернула с шоссе направо, в лес, окружающий загородную королевскую резиденцию в Вилянуве. Здесь мы остановились передохнуть и поужинать. Сумерки сгущались, откуда-то издалека доносились отзвуки артиллерийской перестрелки. На следующий день рота проходила через мое родное местечко. От шоссе было не более двухсот метров до моего дома. В голове сверлила мысль: как бы увидеть мать. Но это было невозможно. На марше я не мог отлучиться из роты. Быстро летели минуты, и вскоре родной дом остался далеко позади.

Миновали Кавенчин и Таргувек — поселки, теперь совсем слившиеся с кварталами Праги. Здесь уже были слышны пулеметные очереди и видны вспышки ракет над передним краем. Бойцы разместились в заброшенных строениях. Противник был совсем рядом. Остаток дня приводили в порядок снаряжение и чистили оружие. На следующее утро я очутился на переднем крае.

Я был рядовым 1-й роты 6-го пехотного полка 2-й пехотной дивизии имени Генрика Домбровского. Нашей ротой командовал молодой офицер хорунжий Стефаньский.

Перед нами находились строения и железнодорожные пути, ведущие из Праги в направлении станции Плуды. Едва рота заняла исходные позиции на окраине городского района Брудно — вдоль улиц Скрайной и Марывильской, как пришел приказ овладеть ночью участком местности, расположенным между железнодорожным полотном и Жераньским каналом. Я хорошо помнил эти места. До войны я часто прибегал сюда — навещал отца, который работал неподалеку в железнодорожных мастерских. Атака началась незадолго до полуночи. Под прикрытием темноты мы подползли к полотну железной дороги, откуда немцы вели огонь. Ночную темноту прорезали трассирующие пули и ракеты. Мы перебежали пути и, рассыпавшись цепью, стали продвигаться вперед. Противник обрушил на нас огонь со стороны канала.

На нашем пути оказалось поле с невысокими буграми. На нем под непрекращающимся огнем противника мы начали окапываться. Сначала лежа, а потом встав на колени, я, как и другие, долбил саперной лопаткой иссохшую землю. Спереди возникал бруствер. Работа шла медленно, руки ныли от усталости, пот заливал глаза. Однако нервное напряжение и страх придавали силы. Я думал только о том, чтобы случайно не приподнять голову и как можно быстрее укрыться от пуль в окопе. Командир взвода, переползая от одного солдата к другому, показывал, куда следует вести окоп, а солдаты бойко, не жалея сил, работали лопатками. К рассвету из одиночных окопов образовалась длинная траншея, по которой уже можно было передвигаться согнувшись. На следующий день мы углубили траншею и лишь потом приступили к оборудованию удобных стрелковых гнезд. Позже строили блиндажи.