История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5 - Джованни Казанова

Месяц назад очень симпатичная и весьма знатная девица родом из Брюсселя вышла замуж, при моем покровительстве, за итальянца по имени Гаэтан, по профессии торговца подержанными вещами. Я был кумом. Грубиян плохо с ней обращался, испытывая приступы ревности, и, соответственно, поскольку несчастная красотка все время мне жаловалась, я несколько раз их мирил. Они пришли пригласить меня пообедать как раз в тот день, когда я складывал багаж, чтобы ехать в Голландию. Мой брат и Тирета были у меня, и, живя еще в меблированных комнатах, я всех пригласил вместо этого обедать к Ланделю, где был приготовлен превосходный стол. Тирета был в своем экипаже; он разорял экс-янсениста, влюбленного в него. На этом обеде Тирета, красивый мальчик и шут в душе, который еще не видел красавиц фламандок, принялся обхаживать ее изо всех сил. Она была этим очарована, мы над этим посмеялись, и все было бы прекрасно, если бы ее муж был разумен и вежлив; но несчастный, ревнивый как тигр, исходил кровью. Он не ел, он ежеминутно бледнел, он метал на свою жену испепеляющие взгляды и совершенно не слушал шуток. Тирета насмехался над ним. Предвидя неприятные сцены, я пытался ограничить его чрезмерную веселость, но напрасно. На прекрасную грудь м-м Гаэтан упала устрица, и Тирета, который находился рядом, быстро подставил ей свои губы и втянул ее. Гаэтан вскочил и влепил своей жене пощечину такой силы, что его ладонь соскользнула с лица жены и попала по лицу соседа. Тирета в ярости схватил его за грудки, повалил на пол и, поскольку оба были не при оружии и дело ограничивалось ударами кулаками, мы не вмешивались; парень поднялся и ревнивец удалился. Его жена, в слезах и в крови, поскольку у нее, как и у Тирета, был разбит нос, попросила меня немного проводить ее, потому что опасалась за свою жизнь по возвращении домой, я поспешил сесть с ней в фиакр, оставив Тирета вместе с моим братом. Она попросила отвести ее к старому прокурору, своему родственнику, который жил на набережной Жевре, на четвертом этаже шестиэтажного дома. Этот человек, выслушав грустную историю, сказал мне, что будучи нищим, не может ничего сделать для бедной несчастной, но что он все сделает, если найдется сотня экю. Я выдал их ему, и он заверил меня, что разорит ее мужа, и он никогда не дознается, где она находится. Она сказала мне, что уверена, что он сделает все, что обещает, и, заверив в своей полной признательности, отпустила меня. По моем возвращении меня из Голландии, читатель узнает, что с ней сталось.

После того, как я убедил м-м д'Юрфе, что направляюсь в Голландию ради блага Франции и что вернусь в начале февраля, она попросила меня продать для нее там акции Индийской компании Гетеборга. У нее их было на 60 000, и она не могла их продать на Парижской бирже, потому что там не было денег, а кроме того, ей не хотели отдавать накопленный процент, который был значительным, поскольку в течение трех лет она не снимала дивидендов. Поскольку я согласился оказать ей эту услугу, она должна была сделать меня собственником этих акций с помощью контракта продажи, который она и оформила в тот же день, за подписями Тортона и Бауэра с площади Виктуар. Вернувшись к ней, я хотел сделать расписку — обязательство вернуть ей стоимость ее активов по своем возвращении, но она этого не захотела. Оставляя ее, я имел удовольствие убедиться в отсутствии на ее лице каких бы то ни было признаков сомнений.

Взяв у г-на Корнемана вексель на три тысячи флоринов на еврея Боаз, банкира двора в Гааге, я отправился в путь. Прибыв через два дня в Анверс, я нанял яхту, которая доставила меня на другой день в Роттердам, где я заночевал. На следующий день я направился в Гаагу, где остановился у Жаке, в «Английском парламенте». В тот же день, накануне Рождества, я представился г-ну д'Афири в тот момент, когда он читал письмо герцога Шуазейля, информировавшее его обо мне и моем деле. Он пригласил меня обедать вместе с г-ном де Кудербак, резидентом короля Польского, выборщика Саксонского, и одобрил мои действия, заметив однако, что сомневается в их успехе, потому что голландцы имеют полные основания сомневаться, что мир наступит в ближайшее время.

Выйдя из отеля посла, я велел отвести себя к банкиру Боаз, которого застал за столом вместе со всей его безобразной и многочисленной семьей. Увидев вексель, он сказал мне, что в этот же день получил письмо Корнемана, в котором тот меня очень восхвалял. Он спросил, почему в канун Рождества я не иду баюкать младенца Иисуса; я ответил, что решил отмечать вместе с ним праздник Маккавеев [24]. Он зааплодировал вместе со всем семейством моему ответу и просил занять комнату у него в доме. Приняв его предложение, я сказал своему лакею явиться в дом Боаз вместе с моей поклажей и после ужина, перед тем, как уйти, попросил его помочь мне реализовать за те несколько дней, что я намерен провести в Голландии, восемнадцать-двадцать тысяч флоринов на какое-нибудь выгодное дело. Он серьезно ответил, что подумает над этим.

Назавтра, с утра, после завтрака с ним и его семейством, он сказал, что решил мое дело, и отвел меня в свой кабинет, где, отсчитав 3 тыс. флоринов золотом и векселями, сказал, что не держит дома более, чтобы выдать мне в неделю 20 тысяч флоринов, как я просил накануне вечером. Очень удивленный той легкостью, с которой обращаются деньги в этой стране, потому что думал всего лишь пошутить, я поблагодарил его за это проявление дружбы и стал слушать дальше.

— Вот документ, — сказал он, — который я получил позавчера из Монетного двора. Они объявляют, что собираются отчеканить 400 тыс. дукатов и готовы их продавать по текущей цене золота, которое, к счастью, в данный момент не очень дорого. Каждый дукат пойдет по пять флоринов, два стюбера[25] и три сантима. Это обменный курс Франкфурта на Майне. Покупаете 400 тысяч дукатов, отвозите или отправляете их в Франкфурт, взяв векселя на банк Амстердама, и вот вам ваша выручка, ясная и чистая. Вы получаете стюбер и одну восьмую с дуката, что даст вам 22 222 наших флорина. Завладейте этим золотом сегодня, и через неделю получите ваш барыш наличными. Дело сделано.

— Но, — ответил я ему, — разве не будет господам с Монетного двора затруднительно доверить мне эту сумму, доходящую более чем до четырех миллионов турских ливров?

— Разумеется, им будет затруднительно, если вы не купите их за наличные или оставите им равную сумму в надежных бумагах.

— У меня нет, мой дорогой месье Боаз, ни такой суммы, ни этого кредита.

— В таком случае вы ни за что не получите в неделю 20 тысяч флоринов. По предложению, которое вы мне сделали, я счел вас миллионером. Я проделаю эту операцию сегодня или завтра для кого-нибудь из своих детей.