Содом и умора - Константин Кропоткин

— Во-первых, у Марика приятный голос. Во-вторых, он умеет быстро говорить и не забываться, — перечисляла она. — В-третьих, один мой знакомый открывает новое радио и я могу замолвить словечко. В четвертых…

— Просто знакомый? — ехидно поинтересовался я.

— Хороший знакомый, — ответила Лилька, сделав упор на первом слове.

— Так, что там в четвертых? — нетерпеливо спросил Марк.

Чужая личная жизнь интересовала его только тогда, когда у него не было собственной, что случалось часто, но очень ненадолго.

— Мой друг говорит, что на радио каждый второй — гей, — запнувшись, призналась Лилька.

— Голубая мафия! — радостно воскликнул Марк.

— Ты еще про жидомасонский заговор вспомни, — накинулся я на Марка — большого любителя козырять сомнительными истинами.

— Никакой голубой мафии нет, не было и не будет, — сказал я убежденно.

— Откуда ты знаешь? — спросил Марк, явно не желая расставаться с надеждой, что его пустят в эфир сразу, как только он признается, что спит с мужиками.

— Иначе мы давно катались бы, как сыр в масле, и правили миром! — не скрывая разочарования, ответил я. — На самом деле катаются на нас и правят тоже нами…

— Это точно, — со вздохом сказала Лилька, вконец замучанная Сим-симом и романами с продолжением.

«Хорошим знакомым» Лильки оказался программный директор — по ее словам, не последний человек на новой радиостанции.

— Олег — душка, — аттестовала его Лилька, заверив, что Марку не составит никакого труда, чтобы втереться ему в доверие.

На первый взгляд, и впрямь, ничего особенного от него не требовалось: выразительно прочитать что-нибудь, рассказать о себе…

— И это все? — недоверчиво посмотрел я на Лильку.

— А разве мало? — удивился Марк моему удивлению и все дни, оставшиеся до рандеву с «душкой», делал все, чтобы мы поняли: читать — это немало.

— Добрый день, дорогие радиослушатели! В Москве 12 часов 38 минут. На волнах радио «Пагода» новости от синоптиков, — прочитал по бумажке Марк.

— Какая «Пагода»? — взбесился я. — Где ты видишь «Пагоду», когда радио называется «Погода»!

Марк мусолил текст не первый час, а получалось у него все хуже.

— Дурацкое название, — сказал Марк в свое оправдание.

Да, и название дурацкое, и радио — тоже. Не зная, чем еще можно испортить эфир, некая группа товарищей с деньгами придумала 24 часа в сутки рассказывать про погоду: текущую, будущую, столетней давности, а еще про метеоритные дожди на луне, магнитные излучения, ураганы в Африке…

— Ты это еще лилькиному «душке» это скажи! — посоветовал я. — Он мигом возьмет тебя на работу.

— …Небесная канцелярия готовит сегодня дождь, сильный ветер до 15 метров в секунду, а радио «Погода» советует вам не забыть о плащах и зонтиках, — без сучка и задоринки отбарабанил Марк, когда я уже потерял всякую надежду.

От отчаяния у Марка прорезалась уверенность, а вместе с нею и природная веселость.

«Может, это и впрямь марусино призвание? Чирикать в эфире?» — самодовольно думал я, чувствуя себя профессором в гетрах взрастившем новую Элизу Дулитл.

Впрочем, Марку было еще далеко до идеала. Стараясь говорить «стильно», он отчего-то начал пришепетывать. Один раз прорезавшись, глуховатая, чем надо, буква «Ш», уже не желала исчезать.

— Шла Саша по шоссе и сосала сушку, — артикулировал Марк днями напролет.

До встречи с Олегом оставалось все меньше времени, а незаконная «Ш» привязалась, как репей.

— Сушшшка, — показывал Кирыч.

— Сушшшка, — шипел я рептилией.

— Сушшка, — послушно повторял Марк.

«Ш» оставалась прежней — некрасиво-неправильно-шипящей.

— Душка! — воскликнул Марк, положив трубку.

Старомодным словечком, подцепленном у Лильки, Марк теперь называл все, что вызывало у него положительные эмоции. Душкой был я, когда говорил ему приятное, душкой был Вирус, если на прогулке быстро делал свои дела. Душки плодились как кролики, от них не было никакого спасения. Вот и сапожная щетка, которой Марк наводил глянец на туфлях, сделалась душкой, и неведомый телефонный собеседник был прописан по тому же разряду.

— Кто опять? — спросил я.

Марк разгладил замусоленный газетный клочок и громко прочитал:

— Опытный логопед избавит от дефектов речи за один сеанс!

— Занятно, — сказал Кирыч.

— Встречаемся завтра возле метро «Сходненская», — отрапортовал Марк. — Кстати, это где?

Это оказалась самая обычная московская окраина, такая же безликая, как и все остальные: одинаковые панельные высотки, цветочный развал у метро, бабки с глазированными сырками оптом и в розницу, чуть поодаль — крикливый неряшливый рынок, и всюду люди со снулыми лицами…

Марк нервничал возле входа в метро. В руке он держал газету, свернутую в трубочку, чтобы логопед мог его опознать. Я занял пост неподалеку, делая вид, что прицениваюсь к сыркам.

Вообще-то, Марк был категорически против, чтобы я присутствовал на сеансе мгновенного избавления от речевых дефектов. Я может быть и отправил бы Марка одного, если бы он не проговорился, что чудо-логопед намерен принять его на свежем воздухе, потому-де, что клиника на ремонте, а дома мама больная.

— А еще врач считает, что без свидетелей его метод работает лучше, — пояснил Марк и этим укрепил мою решимость непременно его сопровождать.

— Я в сторонке постою, — пообещал я, а чтобы Марк не рыпался, сочинил пару кровавых миниатюр про насильников и убийц, которыми кишмя-кишит столица.

Логопед был похож на кузнечика: длинные ноги, зеленая хламида до колен, лет двадцать назад бывшая верхней одеждой, а сейчас оскалившаяся по швам нитками. Придерживая Марка за локоток, он повел его по замызганной аллее. «Ничего себе душка», — думал я, шагая следом на небольшом расстоянии. На первый взгляд, дедок был безопасен: он даже полупустой пакет с надписью «Седьмой континент» держал с видимым усилием.

Марк тоже расслабился. Он рассказал и о своем увольнении, и о больнице, и радийных перспективах. Старичок кивал и озирался по сторонам, видимо отыскивая укромное местечко для логопедических упражнений. Наконец, под одной из кривых берез нашлась пустая скамейка, усевшись на которую он незамедлительно приступил к лечению.

— Скажите «А», — скрипучим голосом приказал дед.

— А! — послушался Марк.

— А теперь «Б».

— Б!

Так они начали перебирать алфавит. Я стоял неподалеку, изображая, что кого-то жду: поглядывал на часы, закуривал, выхаживал туда-сюда. Впрочем, деду мой театр был неинтересен. Он глядел Марку в рот и качал головой, как китайский болванчик: надо же, как все запущено…

— Теперь возьмите это, — сказал он, когда Марк одолел букву «я».

Дед пошуршал пакетом и достал из него бублик. На вид самый обыкновенный.

— Ешьте.

Марк заглотал бублик, словно не ел тысячу лет — только кадык ходуном ходил, да зубы сверкали.

— А теперь, — проскрипел дед. — Скажите что-нибудь.

— Что сказать? — переспросил Марк.

— Что-угодно, — сказал логопед.

— Шла Саша по шоссе и сосала сушку, — вспомнил Марк любимое упражнение.

— Слышите? — сказал дед.

— Что? — не понял Марк.

— Ваш дефект устранен, — важно сказал дед и воздел палец к небу. — Слышите?

— Не… — помотал головой Марк. — Не слышу.

Я тоже не перемен не разобрал, хотя, признаться, был заворожен новой методой, которая у современных логопедов наверняка именовалась «Хлеб всему голова».

— Ну-ка скажите еще что-нибудь, — махнул дед костлявой лапкой.

— Шла Саша… — опять начал Марк.

— Что я вам говорил! Полное излечение! — перебил его логопед. — Пожалуйте, деньги. 30 долларов. Как договаривались.

— За что? — залепетал Марк.

— Платить не хотите? — зашипел дед.

Он подобрался, будто для прыжка, а бледное личико зловеще заострилось. «Такой и задушить может!» — испугался я.

— Обмануть вздумали? — дед схватил Марка за руку, отчего тот дернулся, будто его ударили током. — А придется.

Дело принимало дурной оборот. Еще немного и хищный кузнечик вытрясет из Марка всю наличность, а с нею и душу, в последнее время и без того немало претерпевшую.

— Мы заплатим, — крикнул я, бросившись к скамейке.

— Что вам надо? — вскинулся дед.

Его глазки метали молнии, а суставчатые пальцы шевелились, как ножки у паука. Еще одна насекомая параллель лишь придала мне решительности.

— За бублик мы заплатим. Почем они нынче «Седьмом континенте»? — я кивнул на пакет.

Кузнечик застыл, будто пришпиленный к картонке натуралистом.