Английская болезнь - Билл Буфорд

Эти рамки есть всегда; любая толпа изначально находится в определенных рамках. Есть правила: вот это можно, а вот это уже нельзя. У марша есть маршрут, есть пункт назначения. Пикетчики знают: вот сюда идти нельзя. Политическая демонстрация: есть политик, который ее возглавляет, ее связующее звено. Парад, марш протеста, траурное шествие: полицейский кордон, тротуар, улица, чужая собственность вокруг. Вот здесь толпа идти может, здесь – нет. Форма существования, стремящаяся к выходу за предел. Я уже говорил о том, как перманентное, физически ощущаемое единство, царящее на футбольном стадионе, приводит к тому, что индивидуум на время прекращает быть собой и растворяется в толпе, впитывая в себя ее эмоции, ее силу. Но опять-таки: это бесформие – кажущееся. Бытие зрителя очень, если можно так выразиться, структурировано: билет, подчеркивающий ваше право находиться на стадионе; и ворота стадиона, как бы говорящие: то, что можно здесь, внутри, нельзя там, снаружи. Сама архитектура служит демаркационной линией. Сам вид стадиона, бетонный или кирпичный снаружи, наводит на мысль, что мир «наружный» – пуст и никчемен, там ничего нельзя. А внутри – море лиц, стиснутых так близко, как только позволяют человеческие тела, и оно как бы говорит само себе: здесь все возможно. Снаружи – одно, внутри – другое; потом – опять наружу, и толпа прекращает быть толпой: все, матч кончился, толпа достигла конечной точки своего существования. В каждой толпе есть нечто, что держит ее в определенных рамках, контролирует то, что в принципе неконтролируемо.

Но когда сделан шаг за грань, рамки исчезают?

Здесь, на улицах Тоттенхэма, я стал свидетелем того, как то один, то другой человек балансируют на этой грани, словно пытаясь подвести толпу к той точке, после достижения которой станет возможным последний шаг, шаг к тому, чем хочет быть эта толпа. В двух словах идея сводится к пересечению: переступить черту, переступать которую нельзя. Абсолютно все восстает против пересечения. Вся повседневная жизнь, каждый ее закон, заученный, усвоенный, уважаемый, немыслимый неисполненным, протестовал против этого последнего шага.

И опять фотография из Сплита. Следом за усатым на танк взобрались еще пять или шесть человек. Это не невротики и психопаты Ле Бона, и не «городской мусор» Гиббона; нет, это обычные люди, обычные члены общества, с одним маленьким, но чрезвычайно важным дополнением: сделав то, чего делать нельзя, они уже не могут вернуться в толпу, окружающую их. Перейдя черту, они оказались за пределами цивилизации. На лице человека, что хватает усатого за рукав, мечтающего о том, как бы добраться до танкиста, застыло одно выражение. Не паника, не страх, не ярость и не жажда возмездия. Это возбуждение.

В жизни любого человека не так много моментов, когда цивилизация отступает, когда все устои общества – работа, дом, повседневность, ответственность, свобода выбора, права, обязанности, все, что делает нас гражданами – исчезает. В английском, величайшем языке империализма, нет глагола-антонима глаголу «цивилизировать», нет слова, что описывало бы состояние неподчинения правилам, которым должен следовать гражданин. Жизнь наша устроена таким образом, чтобы держаться в рамках старого, упорядоченного, и опасаться нового, неизведанного. А помогает нам в этом множество вещей. Мое место в обществе, меня как гражданина определяет совокупность всевозможных условностей и деталей. Каждый мой день расписан заранее: я просыпаюсь, иду в туалет, ем, принимаю душ, еду на работу, пишу статьи, звоню по телефону, оплачиваю счета, сверяюсь с ежедневником, пью кофе, иду в туалет, общаюсь с людьми, обедаю, езжу на встречи, еду домой, прихожу домой, ужинаю, пью, иду в туалет, развлекаюсь, трахаюсь, иду в туалет, чищу зубы, сплю. У меня есть дом, мое убежище. Я покидаю его утром и возвращаюсь в него вечером – он есть, это несомненный факт, и он не просто существует, он подтверждает и мое существование. Он принадлежит мне согласно своего рода соглашению между мной, моей работой, банком и местными властями. Я – коллекционер, не в буквальном понимании этого слова, а в его глубинном смысле: мои фотографии, мои статьи, моя мебель (подобранная именно таким образом), моя библиотека (подобранная именно таким образом), мои друзья и те, кого я люблю (подобранные именно таким образом), образ моего существования призваны делать комфортной мою жизнь, мою работу, мое восприятие самого себя. Я окружаю себя вещами, собственностью, заполняю пространство вокруг себя: я его персонализирую; я делаю его личным; я делаю его своим.

Но кроме того, я рассматриваю все это как груз, ношу. Это барьер, отделяющий меня от всего, чего я не понимаю. Это мой медиатор, фильтр, пропускающий не все, а лишь определенное, избранное мною. Именно поэтому так волнительны моменты, пусть даже короткие, особенно короткие, когда все это исчезает: рвется ткань, обрывается связь, сгорает дом – что угодно. Этот ряд – опять-таки барьер: я волнуюсь, не зная, что ждет меня по ту сторону, я возбужден. И нет чувства сильнее. Здесь, за гранью антиобщественного, анти-цивилизованного, антицивилизующего, появляется то, что Сюзан Зонтаг называет изящно «предчувствием запредельного»: возбуждение достигает такой степени, что все, что к нему не относится, теряет смысл, индивидуальность исчезает, растворяется в нем. Что это за состояния? Их так немного, но устоять перед ними нельзя. Религиозный экстаз. Сексуальное возбуждение. Боль – боль настолько сильная, что думать о чем-то помимо нее невозможно. Пламя. Некоторые наркотики. Преступление. Нахождение в толпе. И – самое сильное – нахождение в преступной толпе. Там находится ничто. Ничто в своей красоте, простоте, в отрицающей все чистоте.

И последняя картина: декабрьский матч против «Челси». Все утро суппортеры собирались в «Льве и ягненке», ирландском пабе неподалеку от Юстонского вокзала, минуя крупные магистрали, подъезжали на предварительно заказанных автобусах, минивэнах, личных авто. Оба помещения паба были забиты битком – было душно, влажно, неуютно – пол представлял собой смесь пролитого пива, грязи и сырости. Двигаться было невозможно. Я попытался взять пива, но не смог пробиться к стойке. Примерно в час тридцать прибыли те, кого ждали, и все в уже знакомой мне манере вышли из паба. Будто объявили эвакуацию – народ вывалил на улицу, свернул на широкую Юстон Роуд, перекрыв движение сразу в обе стороны, и двинулся вперед – все торопились, никто не хотел оставаться сзади – вокруг чувствовалось все то же радостно-оживленное чувство, чувство пребывания в толпе.

Мы прошли мимо станции метро «Юстон Стэйшн» (слишком много полиции) и двинулись к следующей, «Юстон Сквер», сметая по пути рекламные щиты, турникеты, ограждения, никто не заплатил при входе, и никто никого не остановил, лавиной все хлынули вниз, а у подножия эскалатора стоял поезд, чьи двери тут же заблокировали и держали до тех пор, пока все не зайдут в вагоны

Но поезд не ехал.

Двери в конце концов закрылись, но поезд по-прежнему стоял на платформе. Он ждал; машинист ждал – ждал чего-то; какого-то знака; а скорее всего, полиции. Все вагоны, от первого до последнего, были забиты суппортерами. Все места были заняты; повсюду, где можно было сидеть, стоять, висеть, примоститься, находились люди. Это напоминало давку в час пик. В вагоне стало жарко и почти невыносимо. Кто-то нажал кнопку экстренного открытия дверей, но двери не открылись. Суппортеры начали кричать. Они колотили по стеклам. Они раскачивали вагон из стороны в сторону.

И тогда поезд тронулся и постепенно разогнался до максимальной скорости. Он не остановился на следующей станции, «Грейт Портланд Стрит». Точно также он пронесся мимо следующей, «Бейкер Стрит», и следующей, «Эдгар Сквер», и тогда стало понятно, что он вообще не остановится нигде, пока мы не попадем в Челси (если, конечно, мы собираемся туда). Мне бросилась в глаза парочка лет пятидесяти с большими продуктовыми сумками – выбрались в субботу за покупками, и теперь весь день коту под хвост из-за того, что они сели «не на тот» поезд. Они явно нервничали, не зная, где в конце концов окажутся. Из темноты вынырнула платформа «Ноттинг Хилл», и снова растворилась во мраке.

Поезд остановился только на «Фулхэм Бродуэй» – ближайшей к стадиону станции – и тут, даром что были все эти тщательные приготовления и продуманные маршруты, не было видно никого кроме полицейских. От них рябило в глазах. Больше на станции не было никого. Когда мы поднялись по лестнице, показалось, что и снаружи одни они, но тут посреди всеобщей толкотни и давки кто-то сказал, что разглядел «их парней».

В тесноте перед входом на стадион полицейские шеренги казались уже не такими плотными – я заметил, как рыжеволосый парень «Челси» проскользнул в толпу суппортеров из Манчестера. Он пошел следом за одним из них. Он хлопнул того по плечу, и когда тот обернулся, тяжелым предметом – арматурой или чем-то вроде нее – который он держал обеими руками, ударил суппортера поперек шеи, прямо по кадыку. Сила удара была такова, что суппортер «Манчестера» потерял равновесие, на несколько дюймов оторвался от земли, и рухнул как подкошенный, потеряв сознание. А суппортер «Челси» моментально растворился в толпе – я даже не заметил, как.