На расстоянии дыхания, или Не ходите, девки, замуж! - Ульяна Подавалова-Петухова

Инна опять вздохнула. Очень долго она считала, что ко ней излишне цеплялись, потому что мама привела ее в музыкальную школу в шесть лет, и она уже играла «Маленькую звездочку» — бабушка занималась, несмотря на артрит.

— Но однажды, когда мне было десять лет, я попала на конкурс пианистов в Вене. Бабушка, Царство ей Небесное, возила меня, и вот там…

Она помнила всё, как будто это было вчера. Прошло больше десяти лет, но Инна не позволяла себе забывать. Время от времени она возвращалась к воспоминаниям этого дня, потому как боялась забыть насовсем. Со временем память стерла всё лишнее, но главное десятилетняя девочка запомнила навсегда.

Финал конкурса. На сцене оркестр и рояль. При этом ее охватывала такая гордость, что там, за роялем, ее соотечественник. Ни разу в жизни она не плакала, слушая музыку или присутствуя на концерте, а тогда… До мурашек. До озноба в спине! Слезы бежали по щекам, и не было сил их сдерживать. Этот парень за роялем был не просто великолепен. Он был богом в тот миг! Он словно управлял умами и сердцами! Ни одна Инна утопала там в слезах. Когда он закончил играть, казалось, что звуки музыки, словно капли, еще висят в воздухе, и девочка даже боялась дышать. И зал, замерев, не дышал. И только, когда пианист поднялся, в гробовой, осязаемой тишине, скрипнул стул по доскам, грянули аплодисменты. Она охрипла, потому что хотела, чтобы он услышал ее «браво!».

С того дня она упорнее стала заниматься. Было время, когда думала, оставить балет, отдав предпочтение музыке. А потом ей удалось с большим трудом достать тот самый концерт. Она снова и снова слушала его!

— И наконец, поняла, что мне никогда не достичь его уровня. Даже если буду с утра до ночи играть на пианино, всё равно не достигну. Мне было двенадцать, а я свободно исполняла концерт Равеля для фортепиано с оркестром, но… я оставалась одной из сотни тысяч девочек тогда, как тот парень был единственным во всей Вселенной! Поэтому, достигнув своего предела, я оставила музыку, — закончила мастерица, нанизывая на леску бисер.

Алька, замерев, не сводила с нее васильковых глаз. То, что рассказывала мастерица, так хорошо было знакомо и ей. Знакомо на интуитивном уровне. Это как, прочитав название песни, понимаешь, что не знаком с ней, пока не зазвучат первые аккорды. И слезы тогда наворачиваются от обиды, что ты мог забыть такое сокровище. Аля посмотрела на макушку Инны. Хорошо, что та смотрит на руки и не видит ее лица.

— И… как ты поняла, что это… предел?

Инна вздохнула и отложила еще один готовый лепесток.

Просто однажды она не только перестала «расти» в музыке, она перестала хотеть «расти». Услышала как-то разговор преподавателя и мамы. Тот очень уважал балерину, поэтому не стал лгать, и сказал правду, что Инне не хватает одного, но самого главного. Ей не хватает таланта, и усердием его не заменить, хоть тресни.

В конце концов, Ингеборга окончила музыкальную школу и у нее даже есть аттестат, свидетельствующий об этом. Вот только учиться дальше не стала. Зачем? Она не собирается растрачивать жизнь на то, что не принесет ни денег, ни славы. Зачем заниматься тем, в чем никогда не достигнешь успеха и признания? Зачем на это тратить драгоценное время, когда можно найти занятие по себе?

— Я чем только не занималась: музыка, балет, танцы и везде была посредственной, — говорила Инна, — а здесь, когда я создаю нечто особенное, необыкновенное, я чувствую себя на своем месте. Вот взять хоть тебя. Ты увидела платье и восторгалась им, бог знает сколько времени. Завтра ты встретишься с друзьями, и они тоже поделятся с тобой частичкой радости. Ты улыбаешься, они будут улыбаться. На работе, пока не переоденешься, тоже увидят и улыбнуться, потому что это действительно красиво, и мне будет так же радостно на душе. Приятно, когда твоя работа доставляет другим радость.

Она замолчала и поерзала на стуле от неловкости. Никогда никому не говорила того, что рассказывает этим странным родственничкам. И ведь даже обвинить их не в чем: каленым железом ее не пытают, клещами правду не тянут. Душа сама, будто намолчавшись, рвется рассказать. Вот только от этой откровенности неловко.

— Тогда почему ты так грустно это говоришь? — вдруг спросила Аля и, сама того не замечая, стала нанизывать на леску бисер точно так же, как это делала Инна. Та краем глаза смотрела на действия Али и молчала, значит, она пока справлялась.

— Потому что отец этого не понимает, — вздохнув, ответила мастерица. — Он очень сильно изменился после того, как добился успеха. Он считает, что шитье — это занятие для простолюдинов.

Инна опять вздохнула. Возомнил себя графом, чуть ли потомком Великого Петра! О, как же ее это раздражает!

Уличные танцы? Фу, как вульгарно! Шить? Это не пристало дочери писателя! Готовить ужин? Зачем? Ведь у нас есть домработница! Этот парень плюгав, тот — прыщав, третий — из бедной семьи, у четвертого — скандальная репутация. Вот, к примеру, сын замминистра. Ну и что, что он третий раз развелся? И что с того, что у него пузо из-за ремня вываливается? Почему у него свинячьи глазки? А в газете про него всё клевета, ты что, этих писак не знаешь?

И вот какой нонсенс: то, что сын замминистра был застукан с путанами в сауне — это не скандал, а то, что друг из данс-группы стал уделять Инне внимание — это ни в какие ворота!

«Именно из-за этого прессинга я так сглупила»,— мелькнуло в голове.

— Иди спать, тебе завтра на работу, — проговорила она, клюющей носом Альке. Та глянула на часы, почти двенадцать. А на столе всего восемь лепестков.

— Инн, а ты? Может, Бог с ним, с колье, а?

— Ну уж нет! Нужно идти до победного конца! Марш спать! У тебя завтра непростой день, а вечером еще нужны будут силы, чтоб танцевать. Как ты говоришь своему брату: вали в люлю! Спокойной ночи.

— Слушай…

— Иди уже, не отвлекай меня.

Алька мялась на пороге, не зная, как поступить. Пока она делала один лепесток, Инна успела три сплести. Но это всё равно очень долго и невероятно трудно! Сплела всего один, а шея уже ноет!