Опасность в бриллиантах - Мэдлин Хантер

Каслфорд сделал глубокий вдох, пытаясь обуздать раздражение.

— Извиняться совсем ни к чему. Павильоны специально для этого и ставились. Я жалею только о том, что не поставил их три.

— Хочешь сказать, Олбрайтон…

— Да.

Хоксуэлл немного подумал.

— Боюсь, там, внизу на реке, мы лишили тебя укрытия. Однако раз никого из нас не было, остальная барка принадлежала тебе. Отсутствие павильона в этом твоем плавучем приюте наслаждений никогда раньше тебя не останавливало.

— Черт, она же не шлюха, ты, болван!

Хоксуэлл не любил, когда его оскорбляют, и нравом обладал вспыльчивым.

— Раньше такие тонкости тебя не смущали. Можешь ли поклясться, что ни одна женщина благородного происхождения никогда не лежала совершенно голая под тем полотняным навесом среди бела дня, уж молчу про ночную тьму?

Каслфорд шел молча, думая о том, что не отказался бы сейчас от хорошей драки на кулаках, а Хоксуэлл буквально напрашивался на то, чтобы ему расквасили нос.

— Я вижу, ответа у тебя нет, — поддразнил его Хоксуэлл. — Будь осторожен, Каслфорд. Миссис Джойс делает тебя скучным.

— Не настолько скучным, чтобы я не смог отлупить кое-кого до бесчувствия прямо посреди садов Воксхолла.

— Черт, да ты в жизни не мог отлупить меня до бесчувствия, даже когда беспутный образ жизни еще не высосал из тебя силы. Но если тебе станет от этого лучше, если ты перестанешь так страдать из-за того, что намеченная добыча поставила тебя на колени, — вперед!

— Драка? Джентльмены, джентльмены, так не пойдет…

Хоксуэлл застыл на месте и повернулся, чтобы посмотреть на только что выбранившего их человека. Каслфорд тоже остановился, но не стал утруждаться и смотреть. Он узнал голос.

Судьба устроила против него заговор. И то, что это произошло именно сегодня, — в день, когда он проявил столь несвойственную ему предупредительность к женщине, несмотря на собственное неудобство, — казалось особенно несправедливым.

— Дьявольщина, Латам, это тебя во Франции научили подслушивать? — рявкнул Хоксуэлл.

— Совсем не требуется подслушивать, когда двое так громко спорят.

Каслфорд вздохнул и тоже повернулся. Граф Латам, ныне герцог Бексбридж, сиял счастливой улыбкой. На его лице было просто написано: «Вот он я! Я знаю, что все рады приветствовать меня дома! Разве не замечательно, что вы снова меня увидели?»

Преувеличенное добродушие ему не шло. Лицо у Латама всегда было немного вялым и склонным к красноте, а парижская жизнь тоже сыграла свою роль, так что яркие голубые глаза, немного остекленевшие, даже когда он бывал трезвым, походили на две мелкие лужицы на розоватом песке, а рыжевато-коричневые, прилично причесанные волосы словно образовывали вокруг луж кустарник.

— Латам, — произнес Каслфорд, — я понятия не имел, что образцы добродетели посещают Воксхолл. Неужели развлечения не считаются грехом?

Латам рассмеялся, словно герцог пошутил.

— Я пришел посмотреть, как спокойно смешиваются люди разных классов, наслаждаясь своей общностью. Что до образцов добродетели, то я не могу сказать, что я один из них, зато мой дядя-епископ вместе со своей женой находится здесь со мной, значит, и греха в этом никакого нет.

— Здесь только один из твоих семейных епископов? — поинтересовался Хоксуэлл. — Поневоле задумаешься, чем же занимается второй.

— Возможно, наслаждается тихим вечером супружеского блаженства, — предположил Каслфорд.

Хоксуэлл вытянул шею, окидывая взглядом толпу.

— Мы должны отыскать наших дам и освободить Олбрайтона.

— Иди. Я вас догоню. — Когда Хоксуэлл ушел, улыбка Латама сделалась язвительной.

— У меня заказана ложа для ужина. Пойдем выпьем по глоточку.

Ложи находилась неподалеку, а ложа Латама оказалась почти в конце ряда. Епископ с женой ушли в свою отдельную ложу.

Каслфорд вытянулся на стуле, разглядывая прогуливавшуюся мимо толпу, которая, в свою очередь, разглядывала его.

Латам налил вина. Оно было совершенно отвратительным. Помимо прочих пороков у этого человека полностью отсутствует вкус. Каслфорд поставил бокал на стол.

— Что ты здесь делаешь, Латам? Ищешь какую-нибудь беззащитную служанку, чтобы утащить ее в сторону и изнасиловать на темной дорожке?

Латам прикрыл глаза.

— Ты, как какая-нибудь старая леди, все еще суетишься из-за этого после стольких лет? Я тебе давным-давно сказал, что ты тогда все неправильно понял.

— Я все понял правильно, особенно то, как девушка сломя голову убежала, когда я стащил тебя с нее.

— Да она просто смутилась, вот и все. Она сама этого хотела, уж ты-то знаешь, как оно бывает. А потом она вернулась за добавкой.

Каслфорд не хотел этого слышать, не хотел знать, что из-за его молчания бедная девушка осталась беззащитной и снова пострадала.

— Я слышал, ты не пришел на похороны моего отца, — произнес Латам.

— Ты тоже отсутствовал. Был слишком занят, улаживая свои делишки в Париже?

— Меня на несколько дней задержало неотложное дело, а летом похороны лучше не откладывать. Однако я присутствовал на чтении завещания.

— Разумеется.

— Так что я, конечно, знаю, что отец кое-что оставил и тебе. — Латам чуть склонил голову набок. — Как это странно…

Каслфорд пожал плечами:

— Я воспринял это как очень небольшой символ его очень небольшой привязанности ко мне.

Латам расхохотался.

— Да уж, похвалил — как грязью облил, а? «Припомнил я тебя в завещании, и вот сколько, по моим воспоминаниям, ты стоишь».

— Конечно, с тобой он так поступить не мог. Не мог он лишить тебя основной части наследства, даже если считал, что ты и этого не стоишь. — Каслфорд подобрал ноги, сел прямо и внимательно посмотрел на Латама. — Ты получил хоть что-нибудь, помимо того, что в любом случае принадлежит тебе по праву майоратного наследования? Или он постарался сделать так, чтобы все это досталось кому-нибудь другому, как раз при помощи вот таких мелких актов дарения, как мне?

Латам побагровел, глазки его засверкали.

— Разумеется, он оставил мне больше. Помимо всего прочего, он оставил мне свою власть.

Каслфорд от души рассмеялся.

— Проклятие, Латам, ты сейчас похож на негодяя из плохой комической оперы. «Оставил свою власть»! Единственная власть, которой ты обладаешь, — это та, что досталась тебе по праву рождения, а единственные люди, что дрожат перед тобой в благоговейном страхе, — это слуги, с которыми ты обращаешься, как с рабами.

— Может, ты и прав. Однако я уже обнаружил силу печатного слова. Слова становятся м9гущественнее, стоит только их напечатать. На самом деле просто поразительно, как легко вести за собой людей при помощи слова, которое взывает к их собственной добродетели. — Латам говорил откровенно, так, как они всегда разговаривали друг с другом. Он безнаказанно признавался в своем двуличии единственному в мире человеку, которому мог по-настоящему открыть свою истинную сущность.