Школа - Владимир Козлов

– Что такое?

Олька ничего не говорит, только хныкает. Я придвигаюсь, обнимаю ее. Она кладет голову мне на плечо.

– Ну что такое? Успокойся ты.

Она отодвигается.

– Дай еще сигарету.

Я подкуриваю и даю ей. Она вся красная, некрасивая от плача. Тушь растеклась щекам, сигарета в пальцах трясется.

– Ты мне объяснишь, что случилось?

– Нет.

Мы докуриваем, выбрасываем бычки, поднимаемся и идем к площади Ленина. Она молчит, я тоже. Такая малая, а уже психованная дура.

Доходим до остановки. Надо и мне послать ее на хуй, но я говорю:

– Давай еще встретимся. В пятницу, а?

– Ну давай. Опять на этой остановке, в семь, да?

– Ага. Может, поехать с тобой до Юбилейного?

– Не надо.

– Ну, я пошел.

– Пока.

Сегодня большой сбор – пацаны со всех районов будут стелить вьетнамцев. Я не ходил на сборы уже, может, полгода – сейчас за Рабочий лазят одни малолетки, восьмой-девятый класс. А на вьетнамцев пойду – эти козлы стали много на себя брать. Раз приехали к нам, то сидите тихо. А то мало того что все в магазинах разбирают, из-за них ничего не купишь, так еще стали на пацанов за-лупаться на Луполове – около своих общаг. Может, конечно, пацаны и сами на них первые полезли по пьяни, но все равно – что это за дело: на своем районе ни за что получить, да еще от вьетнамцев?

Луполовские пацаны сказали своим «основным», и те пустили по городу базар, что будет сбор на вьетнамцев, чтоб со всех районов приезжали их мочить.

Со мной с Рабочего едут еще три малых с восьмого класса – сходили пару раз в «трест», теперь хотят зарисоваться.

На остановке на Луполово уже целая толпа – большинство луполовские пацаны, но есть и с других районов.

Идем к общаге. Во дворе на скамейке курят два вьетнамца. Луполовские «основные» хватают их, стягивают со скамеек, остальные налетают и гасят ногами. Я не лезу – там и без меня народу хватит.

Другие вьетнамцы смотрят из окон, галдят по-своему, выбегают на улицу. Мы встречаем их около входа. Я бью одному прямого, он падает. Налетают малые и молотят его ногами по ребрам и в живот.

Вьетнамцы сосцали, больше не выскакивают.

Мы орем:

– Едьте на хуй в свой Вьетнам! Вон из Могилева!

Вдруг сзади подваливает целая толпа вьетнамцев с колами. Видно, с другой общаги. Начинается мочилово, но мы в жопе: у нас колов нет, эти суки давят. Все малые, худые, а колами махают – не надо баловаться.

Мы рвем когти. Они – за нами, орут по-своему. Народ на улице охеревает: человек сто или больше пацанов убегают от вьетнамцев с колами.

Они отстают, мы разбегаемся кто куда. Где рабочинские малолетки – не знаю. Сажусь на троллейбус и еду домой один.

После первого урока все классы с восьмого по десятый загоняют в актовый зал. На сцену вылазит директор.

– Нам только что позвонили из гороно, рассказали, что вчера группа хулиганов старшего школьного возраста напала на вьетнамских рабочих возле общежития на проспекте Пушкина. Ну разве это не безобразие? Эти люди приехали за тысячи километров, чтобы работать у нас на заводах, на стройках – везде, где не хватает рабочих рук, а какие-то, извините, сопляки, продемонстрировали им такое вот «гостеприимство». Я не знаю, был ли там кто-либо из вас, ребята. Надеюсь, что нет. Но, в любом случае, хотел бы вас предупредить о недопустимости подобного поведения. Эти подонки позорят наш город, позорят нашу страну. Но должен заметить, что наши вьетнамские друзья смогли дать достойный отпор хулиганам. Среди них много взрослых, опытных людей, в том числе тех, кто был в армии, воевал за независимость против американцев. И если они проломили некоторым молодчикам черепа, то я считаю, что это справедливо.

Наши бабы поглядывают на меня. В классе я, само собой, никому не говорил, что ездил, но они знают, что со всего класса только я хожу за район. Я делаю чугунную морду – типа, не знаю, о чем вообще базар.

Сидим с Олькой на скамейке в ее дворе. Сегодня она трезвая и не выделывается, как тогда. Мы сходили в «Пингвин», поели мороженого с сиропом и шоколадом, потаскались по улице, потом курили на скамейке у фонтанов. После этого пришли в ее двор и сидим уже, может, часа два или три.

Я спрашиваю:

– А у тебя тогда назавтра голова болела? Ну, после ликера?

– Ага, болела. – Олька улыбается. – Я вообще редко пью, только если ликер или шампанское – но чтоб сладкое или полусладкое, не сухое. Водку ненавижу. Раз пацаны дали попробовать, давно еще, в пятом классе, – ы-ы-ы, гадость.

Я обнимаю ее за плечи. Она не реагирует. Сидит, ковыряет туфлей землю. Я лезу к ее губам, она отворачивается.

– Что такое?

– Ничего. Дай лучше сигарету.

Я даю ей «космосину», она подкуривает моей зажигалкой, выпускает дым, смотрит на деревья. Потом тянет еще и достает сигарету изо рта. Я тяну к ней губы. Она не упирается, сама сует язык мне в рот. От нее пахнет помадой, сигаретой и апельсиновой жвачкой. Сосаться не умеет, но старается.

Смотрю на часы – без пяти час ночи. Я говорю:

– Час ночи – троллейбусы не ходят. Опять придется пешком.

– Если хочешь, спи у меня. Мамы нет, она у подруги сегодня ночует, а папе все равно. Пошли, если только не будешь ко мне лезть.

– Не буду, не бойся.

Поднимаемся на третий, она отмыкает квартиру. В прихожей темно.

– Проходи туда – это моя комната.

На ощупь открываю дверь, захожу. Олька – за мной, включает свет.

Письменный стол, две кровати, шкаф.

– А чья вторая кровать?

– У нас раньше моя двоюродная сестра жила – она здесь училась, в культпросвете, кончила и уехала. Вот, ложись здесь.

– А туалет где?

– Выйдешь из комнаты – и направо.

Я нахожу туалет, сцу, смываю, возвращаюсь в комнату. Олька уже под одеялом. В шмотках или нет – не видно.

Она говорит:

– Выключай свет.

Я жму на выключатель, снимаю рубашку, штаны и лезу под одеяло. На улице гремит гром.

– Сейчас будет гроза, – говорит Олька. – Первый гром в этом году.

Окна не занавешены. Блестит молния, потом гремит еще. С шумом начинается дождь.

В комнате за стеной что-то падает. Скрипит дверь, слышно, как включается вода.

– Это папа. Наверно, его гроза разбудила. Блин, если пьяный, то будет сейчас выступать.

– Еб твою мать, – говорит за стеной ее батька. – Дождь еще этот сраный. Олька, ты дома?

– Дома!

– Хоть одна дома, еб твою мать. Одна проблядь где-то блядует, а другая дома, наблядовалась уже. Теперь – да, теперь можно и дома посидеть, на всем готовом. Я, блядь, работаю с утра до вечера, а они, суки, только блядовать умеют – кошки драные.

– Хочешь, я пойду настучу ему по башке?

– Не надо. Он же пьяный – не соображает, что говорит.

– И часто он так?

– Концерты? Так, не очень. Когда напьется и не выспится. Его пьяного никогда нельзя будить.

– Пробляди, суки вонючие! – орет он за стеной. – Я бы вас своими руками задушил, на хер, да воспитание не позволяет. А эти – эти кто? Говно они, вот кто. Пидарасы, бля, чмо сраное – и тоже туда, деловые все стали, просто еб твою мать.

– А что-нибудь можно сделать, чтобы он заткнулся? Он нам спать не даст.

– Бесполезно. Ничего не сделаешь. Не мен тов же на него вызывать?

Он еще бубнит минут пять, потом затыкается.

Я вырубаюсь, а когда просыпаюсь, – уже светло, в окно светит солнце. Я встаю, натягиваю штаны и иду в туалет посцать. Потом – на кухню, пью холодную воду из крана – и назад в Олькину комнату.

Она спит, волосы рассыпались по подушке, а под ними – мордочка, как у дитенка. Вот бабу снял, называется: малолетка еще вообще.

Я беру сигарету, выхожу на балкон. Двор весь зеленый – одни деревья, из-за них и домов толком не видно. Дворник метет тротуар, чирикают птицы. Небо синее, чистое.

Я выкидываю бычок и иду назад в комнату. На столе в стопке тетрадей и книг – Олькин дневник. Она правду сказала, что отличница: за третью четверть все пятерки, а за вторую – одна четверка, по алгебре.

Семь часов, надо ехать на Рабочий – в школу. Сегодня придет фотограф снимать нас на выпускной альбом.

Ольку не бужу – пусть спит. Выхожу из комнаты, обуваю «саламандеры». Замок на двери точно такой, как у нас: черная круглая вертушка, крутится вправо.

На лестнице воняет горелым маслом. Я спускаюсь и выхожу из подъезда.

Фотограф – молодой и понтовый. Он в светлых летних «саламандерах», белых джинсах и желтой тенниске «Лакоста».

Сначала фотографируемся в классе. Бабы все в белых передниках, накрашенные, начесанные, пацаны – в белых рубашках. Я тоже одел свою – она у меня еще с того года осталась.

Коноплева приносит из лаборантской модели по физике, и кто хочет, фотографируется с ними. Потом фотограф щелкает нас за партами и около доски, с классной.

– Это мой первый выпуск, – говорит классная фотографу. – В первый раз вот так фотографируюсь с учениками.

– Все когда-нибудь бывает в первый раз, – говорит фотограф и подмигивает бабам, – чтоб классная не видела. – Поначалу тяжело, а потом как понравится… – Он лыбится. – Ну что, пойдем теперь на улицу, продолжим наш фоторепортаж.