Альтернативная история - Йен Уотсон

— Он имеет в виду королей, — шепнул Дауд. — И католических, и мавританских. И Гранаду.

— Я понимаю, кого и что он имеет в виду, — едва слышно огрызнулся Хисдай. — Только вот ума не приложу, почему под всеми этими дикими прозвищами он имеет в виду меня. Ну да ладно, а что делать с королями?

— Ну, что-то тебе с ними придется сделать. Твои новые подданные ждут… — Тут Дауд запнулся.

Он видел последствия нескольких сражений, когда гостил у Великого хана Ауицотля, и точно знал, чего ждут эти люди и как они будут уязвлены, если не получат этого. Он не мог найти выхода из сложившихся обстоятельств, который бы не подразумевал нововведений в отцовской вере и в то же время удовлетворил бы Владыку Монтесуму, с чьими пожеланиями Хисдай ни за что не согласился бы даже во имя свободы вероисповедания.

Дауд мысленно бился над этой дилеммой, когда услышал возглас отца:

— Да прекрати же приставать ко мне, Монтесума! Говорю тебе — я еще не решил, что именно с ними делать! Разве с этим нельзя подождать?

— Нет, Всемогущий Владыка, нельзя. Если мы не накормим солнце…

— Что накормим? Дауд, ты лучше говоришь на языке этого человека, чем он на нашем. Может, ты его поймешь. Что он пытается сказать?

Дауд улыбнулся: словно другое, иносказательное солнце ниспослало ему благой луч озарения.

— Не беспокойся, отец, — сказал он. — Я обо всем позабочусь, а ты ступай во дворец. Без тебя пир не начнется.

Хотя Хисдаю и не по нраву было уходить, оставив проблему нерешенной, он был слишком ошарашен, чтобы принять какое-то иное решение, кроме как сделать то, что предложил ему сын. Его окружили воины: с обеих сторон от него встали ягуары, впереди — орлы, и он позволил им отвести себя в великолепные чертоги Альгамбры, где ожидался обещанный пир в честь победы.

Молва о диковинном завоевании стремительно разлетелась среди еврейского населения Гранады, и воспоследовало бешеное ликование. С помощью лингвистически одаренного семейства Моше ибн Ахии евреи, катайцы и всегда прагматичные мавры объединенными усилиями за чрезвычайно короткое время устроили грандиозное пиршество. Повар был в ударе. Во всем городе не осталось ни единого пустого кубка, зато разом опустели все собачьи будки.

Не успел Хисдай занять свое место за пиршественным столом, как появился Дауд и что-то прошептал ему на ухо.

— Задание? — отозвался Хисдай. — Вероломный генуэзец предал нас, и после этого ты хочешь дать ему задание?!

— А почему бы нет? Ведь ты сам пожелал, чтобы тебя не беспокоили.

Дауд ленивым жестом подозвал к себе одну из прислужниц Монтесумы, с глазами лани, поспешившую к нему с подносом, полным прохладных ломтей дыни. Присланные вместе с остальной свитой любимого племянника Великого хана, эти избранные высокородные девы, разумеется, во время плавания были неприкосновенны. Теперь они служили еще одним подарком Владыке Кецалькоатлю и его дому.

Хисдай опустил взгляд:

— Я всегда боялся обрести власть над своими врагами. Ничто не низводит человека до его животной сути так быстро, как возможность немедленной и безграничной мести.

— Это чрезвычайно похвально с твоей стороны. Именно по этой причине я и отправил Христофора Колумба объявить твою волю нашим… то есть твоим новым подданным.

— Мою волю? Как это? Ведь я ее еще не изъявил!

— Я предположил — может, и не совсем точно, — что ты предпочел бы помиловать пленников.

— Это правда.

— Ты просто не вполне мог доверять собственным чувствам, чтобы четко выразить это пожелание, после того как Изабелла повела себя столь… неразумно.

— А стоит ли мне доверять такое дело генуэзцу? Католические короли однажды отвергли его. Хватит ли у него силы духа устоять перед соблазном отомстить им теперь?

— Может быть, и нет. — Дауд между делом пожирал прислужницу глазами, и та ответила ему самым многообещающим взглядом. — Поэтому я ему сообщил, что Монтесума уже получил от тебя указание, что участь одного узника должны разделить все остальные.

Хисдай испытал видимое облегчение:

— Ты мудр, сын мой. Но… велел ли ты ему просить о милосердном обхождении? Ты уверен? Сможет ли Колумб ясно выразиться по-катайски, чтобы его не поняли превратно?

Дауд вздохнул:

— Увы, нет. Христофор Колумб силен в предвидении, но не в языках. Поэтому я подстраховался и приставил к нему Моше ибн Ахию, чтобы тот перевел дословно и буквально то, что наш некогда адмирал передаст Владыке Монтесуме.

Прислужница с соблазнительным изяществом опустилась перед Даудом на колени, предлагая его вниманию не только свой поднос, но и все прочее.

Если верить слухам, все эти девушки у себя дома по рангу были царевнами. Дауд предался праздным мечтам, прикидывая, устроит ли Хисдая подобная партия, если получится обратить сию прелестницу в свою веру. Он так увлекся этими сладостными размышлениями, что не услышал следующего вопроса отца:

— Дауд! Дауд, очнись! Я задал тебе вопрос.

— Мм? И какой же, о возлю… бленный мой отец?

— И что же он сказал? Что ты велел сказать генуэзцу?

— Ах вот ты о чем. Я был краток и велел ему сказать…

Где-то снаружи небеса потряс рев ликования, без сомнения способный заглушить вопль одного человека, ошеломленного религиозными обычаями другого.

— …поимей сердце.

Альфред Анджело Аттанасио

ЧЕРНИЛА НОВОЙ ЛУНЫ

Я нахожусь в самом конце моего дальнего путешествия — на островах у восточного побережья Сандаловых Земель. Мы далеки друг от друга, как небо и земля, и только сейчас я нашел в себе силы, чтобы написать это письмо. Я потратил несколько месяцев на составление официальных докладов и запись монотонных наблюдений за бамбуковыми буровыми вышками и выложенными булыжником оросительными каналами, что тянутся по вспаханным полям до самого горизонта; на расспросы измазанных сажей рабочих в депо, где закладывает уши от свиста паровых двигателей, и мастеров у раскаленных котлов на нефтеперегонных заводах; на однообразные допросы заключенных, тянущих лямку на соляных копях, и разучивание гимнов, что доносятся из окон школы на лесистом холме, льются из увенчанных золотыми шпилями городских павильонов и башен из лакированного дерева. Все эти утомительные заботы истощили запас слов, с которым хочется обратиться к жене. Но сейчас я снова обрел свое место в мире, и моя душа успокоилась.

Не обижайся на долгое молчание, Крылатое Сердце. Я хотел написать тебе раньше, но путешествие по Сандаловым Землям Рассвета оказалось чернее любых чернил. Я внезапно обнаружил, что нахожусь так далеко от родины и настолько далеко от тебя, что тлеющий огонек жизни внутри начал угасать. Мой мир окутала непроглядная тьма. И тем не менее она таила в себе особое понимание и мудрость: я бы назвал их лекарственным ядом, подобным тому, что извергает охраняющая богатства змея. Мое бесценное сокровище, только представь, как я удивился, когда в глубочайшей пучине горя ощутил кристальную ясность, — я забыл о ней с тех пор, как нас разлучили неудачи и промахи твоего ничтожного супруга.

Конечно, ты навсегда запомнила меня таким, каким видела при расставании: желчным мелочным служащим, для которого должность третьего помощника писца при имперской библиотеке стала скорее наказанием, чем привилегией; разъедаемым стыдом и завистью к лучшей доле мужем, с которым ты покорно попрощалась у залитой луной калитки нашей фермы на Каштановом бульваре. Какой позор сознавать, что последнее, что я смог сделать для своей бесценной супруги, — это покинуть ее! Я ухватился за поручение изучить социальную структуру бунтующих провинций как за последнюю соломинку, но с самого начала меня одолевали дурные предчувствия. Большую часть путешествия я провел в несказанной горечи и, из духа противоречия, даже мысленно называл окружающие меня места Сандаловыми Землями Рассвета, будто они только выдумали, что отделились от царства, а двести лет независимости — незначительная иллюзия в сравнении с сорока пятью столетиями седой истории. Даже выбранное ими название представлялось мне воплощением заносчивости: Сандаловые Штаты Автократии. Будто кто-нибудь, помимо императора, мог считать себя правителем-самодержцем. И все-таки императорский двор пожелал получить подробный доклад о состоятельности их претензий, и мне ничего не оставалось, как смириться с новым унижением либо потерять никчемную и нежеланную работу.

Я никогда не говорил об этом вслух и с трудом мог признаться самому себе. Но пришла пора все расставить по своим местам: мои поступки и стремления — очевидные и скрытые от чужих глаз — все они совершены для того, чтобы наша жизнь приобрела смысл. Именно так. Я не стану отрицать, что мне стыдно, особенно перед тобой. Только тебе, Крылатое Сердце, известна моя подлинная натура, знаком поглощенный словами рассказчик, пишущий ночи напролет при свете лампы. Тем не менее мои книги — мои хрупкие, беззащитные книги, написанные в лирическом стиле давно прошедших времен! — увы, ты прекрасно знаешь, что, даже если их удавалось напечатать, они не приносили никакого Дохода. Моим единственным успехом на стезе писателя стало то, что рассказы помогли завоевать твое сердце. После слепой, отчаянной попытки стать ближе к земле, поселиться в западных провинциях и обрести покой и безмятежность сельских поэтов, после брошенного судьбе и положению в обществе вызова, который стоил мне здоровья любимой жены и жизни единственного ребенка, — после всего этого остатки гордости обернулись цинизмом и жалостью к себе.