Час отплытия - Мануэл Феррейра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На скале живет обезьяна,
в хижине негр,
в лавке мулат,
а белый в особняке.
Но придет пора — обезьяна прогонит негра из хижины,
негр прогонит мулата из лавки,
а мулат прогонит белого из особняка,
тогда белый поднимется на скалу и бросится в море.
Нет, философия коренных жителей Сантьягу — уже пройденный этап. Мулат давно уже поднялся до уровня белого. Он сам живет теперь в особняке. Кожа у ньо Себастьяна Куньи, Эдуардиньо и им подобных такая же смуглая, как и у него, Жасинто Морено. Они мулаты, но стали «белыми людьми». Жасинто Морено верил в то, что в один прекрасный день европеец, приехавший из метрополии, «поднимется на скалу и бросится в море».
Нет. Сегодня он не станет писать стихов. Сегодня воскресенье. Он будет отдыхать. Какая бездонная, могильная тишина. Завтра он примется за работу, напишет эти стихи. Стихи о трагедии, об издевательствах над людьми и об их несломленной гордости.
Тут в комнату вбежала младшая дочь Жасинто Морено, прервав его поэтические раздумья.
— Папа, папочка! Иди посмотри, что творится на улице!
48
— Папа, папочка! Ты посмотри, что творится на улице! — звала его дочь.
И в самом деле, происходило нечто необычное. Мужчины и женщины, молодежь, люди самых разных профессий — все, кто своими руками зарабатывает хлеб насущный, — собрались со всех концов Минделу. С площади Салина они направились к центру города. Многие несли черные флаги, размахивали ими.
— Папа, почему у них черные флаги? — спросила у поэта Жасинто Морено его дочь.
— Это знамена голода, дочка, — отвечал Жасинто.
— А эти люди разве не поедут на Сан-Томе, папа? — не унималась девочка.
— Нет, доченька. Они предпочитают умереть с голоду у себя на родине. Не хотят быть рабами на чужбине.
Со всех концов Минделу шел взбунтовавшийся народ к дворцу губернатора. Все кварталы бедняков прислали сюда своих представителей. Пришли представители от Монте-де-Сосегу, Шао-де-Алекрина, Ломбо, Рибейра-Боты — предместий и пригородов, где голод свирепствовал с особой силой. Стремительно, как ураган, нарастало их отчаяние.
Толпа шла по дороге, иногда останавливалась, о чем-то совещалась. Вот кто-то указал на дом, с него решили начать изъятие съестных припасов.
— Не трогайте ньо Армандиньо. Он дал мне работу, — послышался чей-то голос.
— Да, Армандиньо надо пощадить. И Кана тоже, — поддержали другие.
Вдруг сверху, с холма Саламанса, раздался тревожный перестук барабанов, подобный боевому кличу тамтамов в былые времена. Горожане бросились к окнам, посмотреть, что происходит. И через несколько минут Минделу встрепенулся от спячки.
Вот у дворца губернатора появились первые полицейские. Они были растерянны, изумлены и ничего не предпринимали, чтобы сдержать толпу. А она все росла, накатывала волнами, заполняя площадь.
— Куда они направляются, Жасинто? — спросила жена поэта Морено.
Едва ли кто-нибудь знал это! Все произошло стихийно в этот скорбный для острова день.
— Думаю, для них это может плохо кончиться. Они совсем обезумели, — сказал ей муж.
Внезапно толпа на площади будто застыла. Руководил ли кто-нибудь ею? Она стояла молча, только угрожающие жесты и черные флаги — больше ничего. Да и мятеж ли это?
Потом, дойдя до улицы Дуарте-Силва, она остановилась против особняка Себастьяна Куньи. Неподалеку от него было здание муниципалитета. И вот на балконе вдруг возникла высокая фигура капитана Амброзио. Вытянув вперед руки, он словно хотел коснуться толпы. Толпа замерла, все смотрели на ньо Амброзио. И тогда он заговорил. Вернее, начал диалог с толпой.
— Земляки, вы голодны?
— Да, сеньор, — ответил ему мощный гул голосов.
— У нас нет еды, и мы не знаем, где ее взять.
— В торговом доме Себастьяна Куньи!
Продуктовые склады Себастьяна Куньи находились совсем рядом, рукой подать. Глаза людей загорелись надеждой.
Между тем прибыл полицейский гарнизон во главе с сержантом Ферразом. Никто не обратил на него внимания. Услышав гул толпы, на балконе дома Себастьяна Куньи появились его слуги.
— Ньо Себастьян! Ньо Себастьян! — кричали в толпе.
— Земляки, ньо Себастьян болен, — сообщила одна из служанок, Танья. — Он не встает с кровати.
Молчание. Толпа колебалась.
— Вечерняя прохлада не причинит ему вреда, — язвительно выкрикнул кто-то.
— Мы хотим есть! Мы голодны! — послышался хор голосов.
Старшая служанка, нья Жоана, жившая у него с тех пор, как он овдовел, пошла к хозяину доложить о том, что происходит.
— Земляки, ньо Себастьян тяжело болен! — возвратившись, крикнула она в толпу.
— Пусть прикажет дать нам кукурузы! — раздались голоса.
— Какой кукурузы? У него у самого ее не хватает. Совсем торговать нечем, — заявила служанка.
Но ее никто не слушал. Люди угрожающе поднимали сжатые кулаки, потрясали черными флагами.
— Ка-шу-пы! Ку-ку-ру-зы! — скандировала хором толпа.
Барабаны с холма Жоана де Эворы выбивали воинственную дробь.
— Мы голодны! Го-лод-ны! — вопила толпа, угрожающе поднимая сжатые кулаки.
Полицейские пытались навести порядок, но им это было явно не под силу.
Младшая сестра Себастьяна Куньи, сорокалетняя старая дева, выплеснула на толпу таз с водой. Это послужило сигналом к атаке. Рассвирепев, мятежники стали бросать на балкон и в окна особняка камни, палки, знамена — все, что попадалось им под руку. Послышался звон разбитого стекла. И в этот момент Мандука, бывший служащий Себастьяна Куньи, поднявшись на балкон к ньо Амброзио, крикнул в толпу:
— Продукты там! — И указал в сторону склада, битком набитого съестными припасами — рисом, фасолью и кукурузой.
Толпа навалилась на двери склада, но массивная дверь не поддавалась. Кто-то притащил два огромных камня, и люди с яростью стали колотить ими по двери.
— Братец Себастьян, они собираются выломать дверь! — крикнула запыхавшаяся Мана Биа, вбежав в комнату больного старика.
Новость была настолько ошеломляющей, что немощный, измученный болезнью Кунья в мгновение ока выбрался из постели и, схватив винтовку, быстро, как мог, спустился по ступенькам в склад. Пробежав все помещение, он стал у двери, нацелив на нее винтовку. Его сердце колотилось с такими перебоями, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Себастьян Кунья не хотел слышать увещеваний своих домашних и слуг, уговаривавших его не подвергать себя опасности. Он не желал идти на компромисс и решил защищать свое добро до последнего вздоха. Оно было приобретено им слишком дорогой ценой, ценой долгой жизни, заполненной трудом, самоотвержением и лишениями. Первый, кто сломает
