Борьба на юге (СИ) - Дорнбург Александр

Оставаться поэтому здесь дальше, подвергая себя все же известному риску, мне казалось бессмысленным. Я вышел, за мной последовали и мои друзья. Удалившись немного от полустанка, мы остановились, обсудили положение и решили двинуться в направлении на северо-запад, то есть на Новочеркасск. Тихо-тихо. Аккуратно. Осторожно.

Ночь стояла очень темная, в двух шагах ничего не было видно, и мы двигались больше наугад. Шли медленно, часто останавливались и прислушивались, опасаясь неожиданно натолкнуться на большевистский разъезд или дозор. Грузов с собой тащили более чем достаточно. Щиток от Максима, как и большую часть винтовок и боеприпасов мы посеяли в дороге, но и оставшегося груза вместе с личными вещами и боеприпасами приходилось почти по тридцать килограмм на человека.

Инстинктивно, я чувствовал, что мы сбились с пути и идем в темноте куда-то в противоположную сторону. Темные облака, покрывая зимнее небо, скрывали звезды, компаса у нас не было, и мы не могли ориентироваться. Тьма окружала нас со всех сторон, густая, словно разлитый мазут.

Вдруг пред нами выросло что-то большое, темное, принятое нами сначала за строение, но, приблизившись, мы увидели, что это просто огромный стог сена. Не желая бесплодно утомлять себя и надрывать последние силы, я предложил переждать здесь и на рассвете, взяв правильное направление, двинуться дальше. Мое предложение было охотно принято. С большим трудом мы забрались наверх стога, разгребли яму, в которой и разместились довольно удобно. Теперь можно поспать… или хотя бы надеяться на это. Немного согрелись, и мои спутники стали дремать. Мне спать не хотелось, и я сам вызвался бодрствовать. Мои мысли, мои скакуны, кривоногие, млять…

Я был всецело поглощен мыслью о конечном этапе нашего путешествия, стараясь предугадать те препятствия и случайности, какие могли еще ожидать нас на этом пути. Вместе с тем, хотелось подвести предварительные итоги всему, чему я сам был очевидцем, что видел и слышал за последние два десятка дней своего скитания в новом теле и полтора месяца в новом мире.

В эти дни я побывал в Киевской, Полтавской, Екатеринославской, Харьковской и Воронежской губерниях, был на границах Тамбовской, Саратовской и Ставропольской, наконец, с разных сторон приближался к Донской области частично ее захватывая, а затем пересек и значительную часть последней. Преодолевая этот рискованный квест на выживание для психов, я превратился в усталого, больного, вшивого бомжа. И уже был совсем не рад своему второму шансу. Больно уж круто здесь жизнь поворачивалась ко мне задом.

Вся Россия представлялась мне опасным бушующим морем, выбрасывающим на поверхность все то, что раньше таилось глубоко на дне. Всюду подонки и революционная чернь захватили власть и встали у ее кормила. Всюду резко выступали стихийные, разнузданные, с методами насильственного разрушения силы и по всей России от берегов Северного моря до берегов Черного и от Балтийского до Тихого Океана шел небывалый в истории погром всего государственного. Все было терроризовано, воцарилось насилие, произвол и деспотизм.

Соблазнительные ходячие лозунги "грабь награбленное", "мир хижинам — война дворцам", "вся власть рабочим и крестьянам", "смерть буржуям и контрреволюционерам", "никакого права и закона, никакой морали" и так далее, брошенные в дикие массы, имели роковое последствие и русский народ, потеряв голову, стал словно буйно помешанным.

Все моральное разлагалось лестью грубым инстинктам и политическому невежеству масс и предательством. Это была трагедия Великой России и безумие русского народа. Россия неудержимо катилась в бездну большевистской анархии. Росли потоки человеческой крови, все некогда честное и святое захлестывалось волной подлости и измены. Было ясно, что большевизм заливает Россию, не встречая нигде никакого сопротивления.

Интеллигенция в страхе трусливо притаилась, и обывательская растерянность ширилась, словно эпидемия. Уже появилась "лояльность" к новой власти, модным становился принцип "невмешательства" или "постольку поскольку", люди массово отрекались от идеологии и традиций прошлого, от долга, воспевая дифирамбы большевизму, угодничая перед товарищами и делая красную карьеру.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Происходила страшная драма жизни. Повсюду торжествовала и улюлюкала чернь. Героем и полноправным гражданином мог быть только — русский хам, упивавшийся безнаказанностью наступившего разгула и давший полную волю своим низменным, кровожадным инстинктам.

Дон еще как-то судорожно бился, но и это казалось мне предсмертной его агонией. Тут уже ничем не помочь. Против стихии, охватившей Россию, казачеству не устоять, думал я. Красный наркомвоен Троцкий выставит два миллиона человек, (из них только наемников китайцев почти триста тысяч), против разрозненных белых отрядов всех мастей числом всего едва в три сотни тысяч бойцов! Красные просто возьмут числом.

Новочеркасск, куда мы так стремимся, доживает свои последние дни. По всему Югу рыскают полубандитские красные армии — того же фельдшера Сорокина или маньяка Сиверса, огромные большевистские орды из солдат-дезертиров, «ревматов» — революционных матросов, мигрантов-китайцев и прочего мерзкого отребья. Они грабят, убивают, мучают, насилуют всех подряд, оружных или мирных, совсем не разбирая, где свой, а где чужой. Страшный ураган несется по Донской земле, уничтожая и круша все на своем пути.

Уже не далеко то время, когда и на берегах Тихого Дона и в бесконечно широких казачьих степях воцарится торжествующий красный хам. Это неизбежное зло было необходимо казачеству. Большевизм — зараза, которая мало кого щадит. Необходимо было переболеть этим каждому, чтобы получить устойчивый иммунитет.

Проехав уже значительную часть Донской области, я нигде не чувствовал влияния Донского Правительства Каледина и нигде не заметил, чтобы в этом отношении им принимались бы какие-либо видимые меры. Со всей несомненностью я установил, что яд большевистской пропаганды на Дон несли фронтовики. Я видел, как прибывая на станцию назначения и никем не встреченные, казаки, одурманенные революционной агитацией, расползались по своим домам, неся красную заразу в хутора и станицы и заражая всех здоровых.

Неоднократно был свидетелем того, как большевистские агитаторы свободно разъезжали по Донской земле, особенно по станциям, всюду разжигая ненависть и страсти и увлекая за собою в первую очередь голытьбу и чернь, а затем малодушных. Наряду с этим, видел редкие, жалкие и робкие попытки противоположного течения дать народной массе противоядие, основанное лишь на чувстве долга и совести, то есть на понятиях весьма отвлеченных и большинству людей мало понятных.

Поэтому, дурман большевизма, окутавший нашу Родину, начнет рассеиваться ранее в столицах — Москве и Петербурге, а не здесь, на юго-востоке, а этот край станет лишь ожесточенной ареной безумных кровавых столкновений. Мысленно переживая все это, я чувствовал, как помимо моей воли скептицизм закрадывался в душу и как росло убеждение, что попав в Новочеркасск мы, тем самым, обрекаем себя на верную гибель. Тоска. Смертная тоска. Но делать нечего.

Моя ставка не сыграла. Не было ни золотых погон, белых перчаток, игристого шампанского, хруста французской булки, верных денщиков — ничего подобного. Вместо этого меня лишь травили со всех сторон, как дикое и опасное животное.

Будущее рисовалось мне в весьма мрачных красках. Но что было делать? Как поступить? Можно было еще скитаться, под вечным страхом быть узнанным и зверски замученным — значит бесцельная и глупая смерть. Идти к большевикам, — прельстившись небольшими животными минимальными благами жизни, — и работать там за скудную пайку я уже почти созрел. Наивные мечты! Но меня останавливали резонные опасения за ярые старорежимные взгляды прежнего Полякова.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Кроме того, до сих пор я не видел, чтобы большевикам были нужны офицеры. Даже если петь дифирамбы Советской власти и кричать "слово и дело" о тайных и секретных знаниях, тебя все равно доведут только до ближайшей стенки. «Гуляй, Вася», никто не скажет.