Жизнь Клима Самгина (Часть 4) - Максим Горький

- Одного ингуша - убили, другого - ранили, трое остальных повезли раненого в город, в больницу и - пропали...

- Сударыня, - торжествующе взывал Пыльников. - Все-таки, все-таки как же вы решаете вопрос о смысле бытия? Божество или человечество?

Против Самгина лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий человек, с рыжей, остренькой бородкой, лежал сунув руки под затылок себе. Крик Пыльникова разбудил его, он сбросил ноги на пол, сел и, посмотрев испуганно голубыми глазами в лицо Самгина, торопливо вышел в коридор, точно спешил на помощь кому-то.

- Разрыв дан именно по этой линии, - кричал Пыльников. - Отказываемся мы от культуры духа, построенной на религиозной, христианской основе, в пользу культуры, насквозь материалистической, варварской, - отказываемся или нет?

Как-то вдруг все запахи заглушил одеколон, а речь Пыльникова покрылась надсадным кашлем и суровой, громко сказанной фразой:

- Не пороть, а руки рубить надо было, руки!

- Ну, все же страха нагнали достаточно пеньковыми-то галстуками...

- А - убытки? Кто мне убытки возместит?

И снова всплыл победительный голосок Пыльникова:

- А вы убеждены в достоверности знания? Да и- при чем здесь научное знание? Научной этики - нет, не может быть, а весь мир жаждет именно этики, которую может создать только метафизика, да-с!

"Хаос, - думал Самгин, чувствуя, что его отравляют, насильно втискивая в мозг ему ненужные мысли. - Хаос..."

Еще недавно ему нравилось вслушиваться в растрепанный говор людей, он был уверен, что болтливые пассажиры поездов, гости ресторанов, обогащая его знанием подлинной житейской правды, насыщают плотью суховатые системы книжных фраз. Но он уже чувствовал себя перенасыщенным, утомленным обилием знания людей, и ему казалось, что пришла пора крепко оформить все, что он видел, слышал, пережил, в свою, оригинальную систему. Но вот, точно ветер в комнату сквозь щели плохо прикрытых окон и дверей, назойливо врывается нечто уже лишнее, ненужное, но как будто незнакомое. Вспомнилось, как Пыльников, закрыв розовое лицо свое зеленой книжкой, читал:

"Я видел в приюте слепых, как ходят эти несчастные, вытянув руки вперед, не зная, куда идти. Но все человечество не есть ли такие же слепцы, не ходят ли они в мире тоже ощупью?"

"Я знаю, куда иду, знаю, чего хочу", - сказал Самгин себе.

В коридоре появился длинноногий человек с рыженькой бородкой, его как бы толкала дородная женщина, окутанная серой шалью.

- Понимаешь? - вполголоса, но очень внятно и басовито спрашивала она. - В самом центре.

- Не верится, - пробормотал сосед Самгина.

- Да, да! Провокатор в центре партии. Факт! Отстранив длинного человека движением руки, она прошла в конец вагона, а он пошатнулся, сел напротив Самгина и, закусив губу, несколько секунд бессмысленно смотрел в лицо его.

"Сейчас начнет говорить",-подумал Самгин, но тут явился проводник, зажег свечу, за окном стало темно, загремела жесть, должно быть, кто-то уронил чайник. Потом в вагоне стало тише, и еще более четко зазвучал сверлящий голосок доцента:

- Вопрос не в том, как примирить индивидуальное с социальным, в эпоху, когда последнее оглушает, ослепляет, ограничивает свободу роста нашего "я", - вопрос в том, следует ли примирять?

- Дайте спичку, - жалобно попросил сосед Самгина у проводника; покуда он неловко закуривал, Самгин, поворотясь спиной к нему, вытянулся на диване, чувствуя злое желание заткнуть рот Пыльникова носовым платком.

Петербург встретил Самгина морозным, холодно сияющим утром. На бронзовой шапке и на толстых плечах царя Александра сверкал иней, игла Адмиралтейства казалась докрасна раскаленной и точно указывала на белое, зимнее солнце. Несколько дней он прожил плутая по музеям, вечерами сидя в театрах, испытывая приятное чувство независимости от множества людей, населяющих огромный город. Картины, старинные вещи, лаская зрение пестротой красок, затейливостью форм, утомляли тоже приятно. Артисты в театрах говорили какие-то туманные, легкие слова о любви, о жизни.

"Надо искать работы", - напоминал он себе и снова двигался по бесчисленным залам Эрмитажа, рассматривая вещи, удовлетворяясь тем, что наблюдаемое не ставит вопросов, не требует ответов, разрешая думать о них как угодно или - не думать. Клим Иванович Самгин легко и утешительно думал не об искусстве, но о жизни, сквозь которую он шел ничего не теряя, а, напротив, все более приобретая уверенность, что его путь не только правилен, но и героичен, но не умел или не хотел - может быть, даже опасался - вскрывать внутренний смысл фактов, искать в них единства. Ему часто приходилось ощущать, что единство, даже сходство мысли - оскорбляет его, унижает, низводя в ряд однообразностей. Его житейский, личный опыт еще не принял оригинальной формы, но - должен принять. Он" Клим Самгин, еще в детстве был признан обладателем исключительных способностей, об этом он не забывал да я не мог забыть, ибо людей крупнее его - не видел. В огромном большинстве люди - это невежды, поглощенные простецким делом питания, размножения и накопления собственности, над массой этих людей и в самой массе шевелятся люди, которые, приняв и освоив ту или иную систему фраз, именуют себя консерваторами, либералами, социалистами. Они раскалываются на бесчисленное количество группочек - народники, толстовцы, анархисты и так далее, но это, не украшая их, делает еще более мелкими, менее интересными. Включить себя в любой ряд таких людей, принять их догматику - это значит ограничить свободу своей мысли. Самгин стоял пред окном, курил, и раздражение, все возрастая, торопило, толкало его куда-то. За окном все гуще падал снег, по стеклам окна ползал синеватый дым папиросы, щекотал глаза, раздражал ноздри, Самгин стоял не двигаясь, ожидая, что вот сейчас родится какая-то необыкновенная, новая и чистая его мысль, неведомая никому, явится и насытит его ощущением власти над хаосом.

"Всякая догма, конечно, осмыслена, но догматика - неизбежно насилие над свободой мысли. Лютов был адогматичен, но он жил в страхе пред жизнью и страхом убит. Единственный человек, независимый хозяин самого себя, Марина".

Но он устал стоять, сел в кресло, и эта свободная всеразрешающая мысль - не явилась, а раздражение осталось во всей силе и вынудило его поехать к Варваре.

Сквозь холодное белое месиво снега, наполненное глуховатым, влажным [цоканьем] лошадиных подков и шорохом резины колес по дереву торцов, ехали медленно, долго, мокрые снежинки прилеплялись к стеклам очков и коже щек, вое это не успокаивало.

"На кой чорт еду? Глупо..."

Но он смутился, когда Варвара, встав с кресла, пошатнулась и, схватясь за спинку, испуганно, слабым голосом заговорила:

- Нет, нет, не подходи! Сядь - там, подальше, я боюсь заразить тебя. У меня - инфлюэнца... или что-то такое.

Он справился о температуре, о докторе, сказал несколько обычных в таких случаях-утешающих слов, присмотрелся к лицу Варвары и решил:

"Да, сильно нездорова". Лицо, в красных пятнах, казалось обожженным, зеленоватые глаза блестели неприятно, голос звучал повышенно визгливо и как будто тревожно, суховатый кашель сопровождался свистом.

- Вот все чай пью, - говорила она, спрятав за самоваром. Пусть кипит вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев - боюсь, что умру. Какое противное, не русское слово - умру.

- Ты - здоровый человек, - сказал Самгин.

- Нет, - возразила она. - Я - нездорова, давно. Профессор-гинеколог сказал, что меня привязывает к жизни надорванная нить. Аборт-не проходит бесследно, сказал он.

"Начнется пересмотр прошлого", - неприязненно подумал Самгин и, не спросив разрешения, закурил папиросу, а Варвара, протянув руку, сказала:

- И мне дай.

Закурив, она стала кашлять чаще, но это не мешало ей говорить.

- Такой противный, мягкий, гладкий кот, надменный, бессердечный, отомстила она гинекологу, но, должно быть, находя, что этого еще мало ему, прибавила: - толстовец, моралист, ригорист. Моралью Толстого пользуются какие-то особенные люди... Верующие в злого и холодного бога. И мелкие жулики, вроде Ногайцева. Ты, пожалуйста, не верь Ногайцеву - он бессовестный, жадный и вообще - негодяй.

- Я думаю, что это верно, - согласился Клим; она дважды кивнула головой.

- Верно, верно, я знаю...

Все более неприятно было видеть ее руки, - поблескивая розоватым перламутром острых, заботливо начищенных ногтей, они неустанно и беспокойно хватали чайную ложку, щипцы для сахара, чашку, хрустели оранжевым шелком халата, ненужно оправляя его, щупали мочки красных ушей, растрепанные волосы на голове. И это настолько владело вниманием Самгина, что он не смотрел в лицо женщины.

- Какой ужасный город! В Москве все так просто... И - тепло. Охотный ряд, Художественный театр, Воробьевы горы... На Москву можно посмотреть издали, я не знаю, можно ли видеть Петербург с высоты, позволяет ли он это? Такой плоский, огромный, каменный... Знаешь-Стратонов сказал: "Мы, политики, хотим сделать деревянную Россию каменной".