Жизнь Клима Самгина (Часть 4) - Максим Горький

- Ну, я - ухожу. Спасибо... за внимание. Родился я до того, как отец стал трактирщиком, он был грузчиком на вагонном дворе, когда я родился. Трактир он завел, должно быть, на какие-то темные деньги.

В прихожей, одеваясь, он снова заговорил:

- Воспитывают нас как мыслящие машинки и - не на фактах, а для искажения фактов. На понятиях, но не на логике, а на мистике понятий и против логики фактов.

Самгин осторожно заметил:

- Воспитывают как носителей энергии, творящей культуру...

- Ну-у - где там? Культура создается по предуказаниям торговцев колониальными товарами.

- Кормите вы - хорошо, - сказал он на прощание.

- Очень рад, что нравится. Заходите.

- Не премину.

Самгин посмотрел в окно, как невысокая, плотненькая фигурка, шагая быстро и мелко, переходит улицу, и, протирая стекла очков куском замши, спросил себя:

"Почему необходимо, чтоб этот и раньше неприятный, а теперь подозрительный человек снова встал на моем пути?"

Но тотчас же подумал:

"Жаловаться - не на что. Он - едва ли хитрит. Как будто даже и не очень умен. О Любаше он, вероятно, выдумал, это - литература. И - плохая. В конце концов он все-таки неприятный человек. Изменился? Изменяются люди... без внутреннего стержня. Дешевые люди".

Мелькнула догадка, что в настроении Тагильского есть что-то общее с настроением Макарова, Инокова. Но о Тагильском уже не хотелось думать, и, торопясь покончить с ним, Самгин решил:

"Должно быть [боролся против] каких-то мелких противозаконностей, подлостей и - устал. Или - испугался".

Мелкие мысли одолевали его, он закурил, прилег на диван, прислушался: город жил тихо, лишь где-то у соседей стучал топор, как бы срубая дерево с корня, глухой звук этот странно был похож на ленивый лай большой собаки и медленный, мерный шаг тяжелых ног.

"Смир-рно-о!" - вспомнил он командующий крик унтер-офицера, учившего солдат. Давно, в детстве, слышал он этот крик. Затем вспомнилась горбатенькая девочка: "Да-что вы озорничаете?" "А, может, мальчика-то и не было?"

"Да, очевидно, не было Тагильского, каким он казался мне. И - Марины не было. Наверное, ее житейская практика была преступна, это вполне естественно в мире, где работают Бердниковы".

Он закрыл глаза, представил себе Марину обнаженной.

"Медные глаза... Да, в ней было что-то металлическое. Не допускаю, чтоб она говорила обо мне - так... как сообщил этот идиот. Медные глаза не его слово".

И -вслед за этим Самгин должен был признать, что Безбедов вообще не способен выдумать ничего. Вспыхнуло негодование против Марины.

"Варавка в юбке".

Вино, выпитое за обедом, путало мысли, разрывало их.

Выскользнули в памяти слова товарища прокурора о насилии, о мести класса.

"Что он хотел сказать?"

За стеклами шкафа блестели золотые надписи на корешках книг, в стекле отражался дым папиросы. И, стремясь возвыситься над испытанным за этот день, - возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, - Самгин повторил про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось "о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной", о "величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше всех соблазнов мира". "Человек - общественное животное? Да, если он - животное, а не создатель легенд, не способен быть творцом гармонии в своей таинственной душе".

На этом Самгин задремал и уснул, а проснулся только затем, чтобы раздеться и лечь в постель.

Следующий день с утра до вечера он провел в ожидании каких-то визитов, событий.

"В городе, наверное, говорят пошлости о моем отношении к Марине".

Он впервые пожалел о том, что, слишком поглощенный ею, не создал ни в обществе, ни среди адвокатов прочных связей. У него не было желания поискать в шести десятках [тысяч] жителей города одного или двух хотя бы менее интересных, чем Зотова. Он был уверен, что достаточно хорошо изучил провинциалов во время поездок по делам московского патрона и Марины. Большинство адвокатов - старые судейские волки, картежники, гурманы, театралы, вполне похожие на людей, изображенных Боборыкиным в романе "На ущербе". Молодая адвокатура - щеголи, "кадеты", двое проповедуют модернистские течения в искусстве, один - неплохо играет на виолончели, а все трое вместе - яростные винтеры. Изредка Самгин приглашал их к себе, и, так как он играл плохо, игроки приводили с собою четвертого, старика со стеклянным глазом, одного из членов окружного суда. Был он человек длинный, тощий, угрюмый, горбоносый, с большой бородой клином, имел что-то общее с голенастой птицей, одноглазие сделало шею его удивительно вертлявой, гибкой, он почти непрерывно качал головой и был знаменит тем, что изучил все карточные игры Европы.

От этих людей Самгин знал, что в городе его считают "столичной штучкой", гордецом и нелюдимом, у которого есть причины жить одиноко, подозревают в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года, не стремятся к более близкому знакомству с человеком из бунтовавшей Москвы. Все это Самгин припомнил вечером, гуляя по знакомым, многократно исхоженным улицам города. В холодном, голубоватом воздухе звучал благовест ко всенощной службе, удары колоколов, догоняя друг друга, сливались в медный гул, он настраивал лирически, миролюбиво. Луна четко освещала купеческие особняки, разъединенные дворами, садами и связанные плотными заборами, сияли золотые главы церквей и кресты на них. За двойными рамами кое-где светились желтенькие огни, но окна большинства домов были не освещены, привычная, стойкая жизнь бесшумно шевелилась в задних комнатах. Самгин не впервые подумал, что в этих крепко построенных домах живут скучноватые, но, в сущности, неглупые люди, живут недолго, лет шестьдесят, начинают думать поздно и за всю жизнь не ставят пред собою вопросов божество или человечество, вопросов о достоверности знания, о...

"Я тоже не решаю этих вопросов", - напомнил он себе, но не спросил почему? - а подумал, что, вероятно, вот так же отдыхала французская провинция после 1795 года. Прошел мимо плохонького театра, построенного помещиком еще до "эпохи великих реформ", мимо дворянского собрания, купеческого клуба, повернул в широкую улицу дворянских особняков и нерешительно задержал шаг, приближаясь к двухэтажному каменному дому, с тремя колоннами по фасаду и с вывеской на воротах: "Белошвейная мастерская мадам Ларисы Нольде". Вспомнил двустишие:

Не очень много шили там,

И не в шитье была там сила.

Там, среди других, была Анюта, светловолосая, мягкая и теплая, точно парное молоко. Серенькие ее глаза улыбались детски ласково и робко, и эта улыбка странно не совпадала с ее профессиональной опытностью. Очень забавная девица. В одну из ночей она, лежа с ним в постели, попросила:

- Подарите мне новейший песенник! Такой, знаете, толстый, с картинкой на обложке, - хоровод девицы водят. Я его в магазине видела, да постеснялась зайти купить.

Он спросил: почему - песенник? Она любит стихи?

- Нет, стихов - не люблю, очень трудно понимать. Я люблю простые песни.

И тихонько, слабеньким голосом, она пропела две песни, одну, пошлую, Самгин отверг, а другую даже записал. На его вопрос - любила Анюта кого-нибудь? - она ответила:

- Нет, не случалось. Знаете, в нашем деле любовь приедается. Хотя иные девицы заводят "кредитных", вроде как любовников, и денег с них не берут, но это только так, для игры, для развлечения от скуки.

Потом он спросил: бывает ли, что мужчины грубо обращаются с нею? Она как будто немножко обиделась.

- За что же грубить? Я - ласковая, хорошенькая, пьяной - не бываю. Дом у нас приличный, вы сами знаете. Гости - очень известные, скандалить стесняются. Нет, у нас - тихо. Даже - скучно бывает.

Говорила она стоя пред зеркалом, заплетая в косу обильные и мягкие светлорусые волосы, голая, точно куриное яйцо.

- А вот во время революции интересно было, новые гости приходили, такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой человек, замечательно плясал, просто - как в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция арестовать его, тогда он выбежал на двор и - трах! Застрелился. Такой легкий был, ловкий.

"Я мог бы написать рассказ об этой девице, - подумал Самгин. - Но у нас, по милости Достоевского, так много написано и пишется о проститутках. "Милость к падшим". А падшие не чувствуют себя таковыми и в нашей милости не нуждаются".

Он вышел на берег реки, покрытой серой чешуей ледяного "сала". Вода, прибывая, тихонько терлась о засоренный берег, поскрипывал руль небольшой баржи, покачивалась ее мачта, и где-то близко ритмически стонали невидимые люди;

- О-ой - раз, еще раз...

Здесь особенно чувствовалась поздняя осень, воздух пропитан тяжелым, сырым холодом.

Через полчаса Самгин сидел в зале купеческого клуба, слушая лекцию приват-доцента Аркадия Пыльникова о "культурных задачах демократии". Когда Самгин вошел и сел в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что "пошловато-зеленые сборники "Знания" отжили свой краткий век, успев однако посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное, что они могли посеять, засорив, на время, мудрые, незабвенные произведения гениев русской литературы, бессмертных сердцеведов, в совершенстве обладавших чарующей магией слова".