Пеший город - Феликс Кривин

Ну, Неандертальчик женился по-быстрому, а потом по-медленному стал рисовать, потому что искусство не терпит спешной работы. И вот рисует он, рисует, но ей его рисунки не нравятся, потому что они на нее не похожи. На собаку похожи. На корову похожи. А на нее — ни капельки.

— Ты почему меня рисуешь такую непохожую? — спрашивает у мужа.

А тот нахально так отвечает: я, мол, такой тебя вижу. И начинает врать, что художник должен рисовать не то, что видит снаружи, а то, что видит изнутри.

— А ты на мне изнутри женился? Ты на мне сверху женился, сверху и рисуй!

И ушла от Неандертальчика. У художников творческий процесс не совпадает с семейным процессом. Семейный уже кончился, а творческий все еще длится, хотя бывает и наоборот.

Прилегла по дороге отдохнуть, в надежде, что кто-нибудь ее нарисует, и тут к ней подходит совсем незнакомый мужчина. Не неандертал, не кроманьон, а повыше бери. Может, какой-нибудь гомик-сапиенс.

Узнал, что Неандерталочка возвращается к родителям в пещеру, удивился, но виду не подает. Ты, говорит, пока тут полежи, а я тебе из пещеры дом вынесу.

Откуда же он возьмет дом? Там же, в пещере, никакого дома не было.

Смотрит — действительно дом. Со стенами, с окнами, под крышей.

Но отдельно от пещеры дом почему-то не смотрится. Пожили они в нем, сколько пожилось, а потом она вышла и пошла обратно в пещеру.

Шла, шла.

И опять навстречу ей незнакомец. Культурный такой, прилично одетый. И умытый — не то, что какой-то неандертал.

Как услыхал про пещеру, стал уговаривать: никуда, мол, не ходи, я тебе из пещеры дворец вынесу.

Вот тебе на! Оказывается, там и дворец был, в пещере. И как она его не заметила?

И что вы думаете? Вынес дворец. Красивый такой, с колоннами.

Стали жить во дворце. Но чего-то Неандерталочке не хватает. Может, какой-то детали, мелочи. Все ей вспоминается, как они с Троглодитиком жили в пещере.

И однажды вышла она из дворца и потопала обратно, в свою пещеру.

Идет, а по дороге дома вырастают, дворцы. Это ей все из пещер выносят встречные ухажеры. Города вырастают, всякая там техника, культура, цивилизация.

А Неандерталочка все идет и идет в свою пещеру, к своему Троглодитику. Пусть он роняет ее, пусть на других засматривается, лишь бы она сама на него смотрела…

Хеопсовна

Однажды за обедом фараон Хеопс заговорил о своих финансовых трудностях. Из-за нехватки средств на строительство пирамида кверху сужается, хотя сужаться не должна.

— А панель у подножья уже проложили? — спросила дочка, о которой известно лишь то, что по отчеству она была Хеопсовна, что, впрочем, естественно для дочери Хеопса.

— Панель — это еще не пирамида, — грустно вздохнул Хеопс.

Но дочка считала, что это больше, чем пирамида. Потому что на пирамиду деньги тратятся, а на панели зарабатываются. И главное товар остается при тебе.

— Что-то я не понимаю, — напрягся Хеопс. — Ведь тогда получается, что один и тот же товар можно продать два раза?

— Да хоть тысячу раз. Если, конечно, товар не потеряет товарный вид.

Хеопс отодвинул тарелку.

— В таком случае все идем на панель.

Очень чистый был человек, морально не испорченный.

— Папа, не горячись, — остановила его Хеопсовна. — Я одна пойду, а вы с мамой пока оставайтесь.

И стала Хеопсовна зарабатывать папе на пирамиду.

Зарабатывала, зарабатывала… Так сильно зарабатывала, что не только товар потерял товарный вид, но и панель потеряла панельный вид, — до того ее исходила Хеопсовна, зарабатывая на пирамиду Хеопса. Историк Геродот утверждает, что третья часть пирамиды построена именно на эти заработки Хеопсовна хотела заработать еще маме на пирамиду, но мама сказала, что может заработать сама. Однако не заработала. И бабушка пыталась заработать, но тоже не заработала.

А Хеопсовна — заработала. Потому что любовь делает чудеса. Любовь к родителям делает чудеса, хотя чудес, откровенно говоря, не бывает

Ассирийская любовь

Ассирийские девки в девках не засиживались — для этого ассирийцы устраивали специальный брачный аукцион.

Невесты поступали в продажу в порядке убывающей красоты: сначала красавицы, потом красоточки, симпомпончики, пальчики оближешь, потом шли милашечки, душечки, смазливочки, симпатяжки, за ними так себе, ничего себе, сносно, терпимо, — пока не доходило до черты, за которой начинались некрасивые претендентки. И если до этой черты платили соискатели, то после нее платили соискателям — в виде приданого за невестой. Средства на приданое поступали от выручки за красивых невест.

Некрасивые невесты располагались в порядке возрастающей некрасивости: дурнушки, пигалицы, не на что смотреть, затем — ни кожи ни рожи, мордовороты, уродины, образины, чучела, страхолюдины и, наконец, страшилища и как смертный грех.

Чем невеста привлекательней, тем за нее больше нужно платить. Чем она страхолюдней, тем большее за ней дается приданое.

Справедливо? Справедливо. Вот так она и выглядит, справедливость: наполовину она красавица, наполовину — как смертный грех.

Великий муж

В старину один морской бродяга, проплавав по морям сколько проплавалось, под старость вышел на сушу, нашел себе молодую жену и повел с ней вполне сухопутную жизнь в приморском городе Карфагене.

Не имея чем удивить жену, этот старый греховодник делился с ней своим огромным жизненным опытом, но не всякий опыт женщине интересен, и старик стал замечать, что жена все чаще бросает заинтересованные взгляды в окно, за которым фланируют записные карфагенские прощелыги.

Не зная, как отвлечь внимание жены от окна, старый мошенник накупил певчих птиц и стал их кормить лишь при условии, что они научатся произносить нехитрую, но лестную для него фразу: «Ган — великий муж!» (Ган — так звали этого бездельника).

Птицы долго упорствовали, но они не знали разницы между правдой и ложью, а разницу между сытостью и голодом знали довольно хорошо, поэтому они заставили себя произносить то, что от них требовалось в приказном порядке.

Добившись четкого и грамотного произношения, старый Ган распахнул клетки и выпустил на волю певцов своего величия. Но, почувствовав свободу, птицы мгновенно забыли то, чему их учили в клетках, что, конечно, им чести не делает. На свободе далеко не все делает честь, для нее не годится наука, полученная в неволе.

Между тем супруга, не ограничиваясь взглядами, стала буквально выпрыгивать из окошка. И тогда ее муж закупил новую партию птиц и стал их кормить на тех же условиях. И, научив их своей лживой науке, не стал выпускать на волю, а разослал землякам вместе с клетками.

Однако в клетках птицы недолго разглагольствовали о том, что их бывший хозяин — великий муж. Потому что их новые хозяева придерживались мнения, что Ган — старый осел, и кормили птиц только после этой обличительной фразы.

Потому что если бы он не был осел или, допустим, старый осел, он не стал бы морочить пернатым голову, а нашел бы чем заняться с женой, вместо того, чтоб делиться с ней своим вековым опытом.

Душа женщины

Каждая женщина любит в душе великана. Живет с лилипутом, а в душе любит великана. Женская душа большая, вместительная, в ней свободно помещается великан.

Одна дамочка, на росток накинешь платок, имела в своей душе одновременно великана и гиганта. Они там сблизились, привязались друг к другу, а на крохотулю-мужа вообще не обращали внимания. Он у дамочки был до того неприметный, что как только она сама его приметила. Она уже давно потеряла к нему интерес, она все больше о душе думала, как будто помирать собралась, но она никуда не собралась, просто у себя в душе она любила великана и гиганта.

Хорошенькое дело — сразу двоих! Но они же у нее в душе понимают: не может женщина принадлежать одновременно двоим, тем более, таким солидным, представительным мужчинам. И, поскольку их уже связывает суровая мужская дружба, они уступают ее друг другу:

— Она твоя, дружище!

— Нет, дружище, она твоя!

Великан всегда не друг, а дружище, как большой нос — носище, а большой позор — позорище. И пока дружище спорит с дружищем, душа дамочки слегка приоткрывается и в нее проскальзывает — кто б вы думали? Исполин! Большой такой исполин. Душа оказалась не на шутку вместительная.

Великан и гигант тут же уходят, дружно взявшись за руки, счастливые, что могут не расставаться. А женщина прикипает душой к исполину и не может от него откипеть, хотя у нее на плите, между прочим, все давно повыкипало.

Исполин смущен. Не исключено, что он в таких местах первый раз, и женская душа для него потемки. Она и потом будет потемки, но он об этом пока не догадывается. И когда пылкая женщина восклицает: «Ты у меня один! Один на всем белом свете!» — он еще больше смущается: белый свет велик, даже ему, исполину, не по росту.