Россия в концлагере (сборник) - Иван Солоневич

Если нет топоров, нормы выполнены не будут. Люди хлеба не получат – так же и из тех же соображений, по которым не получили хлеба землекопы карьера № 3. Но там давали хоть по 400 граммов – все-таки хоть что-то да копали, а здесь будут давать только 200, ибо выработка равна приблизительно нулю.

Следовательно, УРЧ, в лице Стародубцева, выполняет свое задание, так сказать, «в боевом порядке». Он рабочую силу дал. Что с этой рабочей силой будет дальше – его не касается: пусть расхлебывает производственный отдел. Производственный отдел, в лице своих инженеров, мечется как угорелый, собирает топоры и пилы, молит о приостановке этого потока людей, не могущих быть использованными. А поток все льется.

Пришлось говорить Богоявленскому не о том, что люди гибнут – на это ему было наплевать, – а о том, что, если через неделю-две придется поставить на положение слабосилки половину лагеря, – за это и ГУЛАГ по головке не погладит. Поток был приостановлен, и это было моим первым деловым столкновением со Стародубцевым.

Б. Безграмотность.

Строительство гидростанции на реке Ниве («Нивастрой») требует от нашего отделения 860 плотников. По таким требованиям высылают крестьян, исходя из того соображения, что всякий крестьянин более или менее плотник. В партию, назначенную на отправку, попадает 140 человек узбеков, которые в «личных карточках» в графе «профессии» помечены крестьянами. Урчевский актив и понятия не имеет о том, что эти узбеки, выросшие в безводных и безлесных пустынях Средней Азии, с плотничьим ремеслом не имеют ничего общего, что, следовательно, как рабочая сила – они будут бесполезны, как едоки – они, не вырабатывая плотницкой нормы, будут получать по 200–400 гр. хлеба, что они, как жители знойной и сухой страны, попав за полярный круг, в тундру, в болото, в полярную ночь, вымрут как мухи и от голода, и от цинги.

В. Бестолковщина.

Несколько дней подряд Стародубцев изрыгал в телефонную трубку неописуемую хулу на начальство третьего лагпункта. Но эта хула была, так сказать, обычным методом административного воздействия. Каждое советское начальство, вместо того, чтобы привести в действие свои мыслительные способности, при всяком «прорыве» хватается прежде всего за привычное оружие разноса и разгрома. Нехитро, кажется, было бы догадаться, что если прорыв налицо, то все, что можно было сделать в порядке матерной эрудиции, – было сделано уже и без Стародубцева. Что «подтягивали», «завинчивали гайки», крыли матом и сажали под арест и бригадиры, и статистики, и начальники колонн, и уж, разумеется, начальник лагпункта. Никакой Америки Стародубцев тут изобрести не мог. Нехитро было бы догадаться и о том, что если низовой мат не помог, то и стародубцевский не поможет… Во всяком случае, эти фиоритуры продолжались дней пять, и я как-то слыхал, что на третьем лагпункте дела обстоят совсем дрянь. Наконец вызывает меня Богоявленский, с которым к этому времени у меня успели установиться кое-какие «деловые отношения».

– Послушайте, разберитесь-ка вы в этой чертовщине. По нашим данным, третий лагпункт выполняет свою норму почти целиком. А эти идиоты из ПРО (производственный отдел) показывают только 25 процентов. В чем здесь дело?

Я засел за кипу «сводок», сотней которых можно было бы покрыть доброе немецкое княжество. Графы сводок, говорящие об использовании конского состава, навели меня на некоторые размышления. Звоню в ветеринарную часть лагпункта.

– Что у вас такое с лошадьми делается?

– У нас, говоря конкретно, с лошадьми фактически дело совсем дрянь.

– Да вы говорите толком – в чем же дело?

– Так что лошади фактически не работают.

– Почему не работают?

– Так что, можно сказать, почти все подохли.

– От чего подохли?

– Это, так сказать, по причине веточного корма. Как его, значит, осенью силосовали, так вот, значит, как есть все кони передохли.

– А на чем же вы лес возите?

– Говоря фактически – на спинах возим. Ручною тягой.

Все сразу стало понятным…

Кампания – конечно «ударная» – на внедрение веточного корма провалилась по Руси, когда я еще был на воле. Когда от раскулачивания и коллективизации не то что овес, а и трава расти перестала – власть стала внедрять веточный корм. Официально доказывалось, что корм из сосновых и еловых веток – замечательно калорийный, богатый витаминами и прочее. Это было нечто вроде пресловутого кролика. Кто дерзал сомневаться или, упаси боже, возражать – ехал в концлагерь. Колхозные мужики и бабы уныло бродили по лесам, резали еловые и сосновые ветки, потом эти ветки запихивались в силосные ямы… Та же история была проделана и здесь. Пока было сено – лошади кое-как держались. Когда перешли на стопроцентный дровяной способ кормления – лошади передохли все.

Начальство лагпункта совершенно правильно рассудило, что особенно торопиться с констатированием результатов этого елово-соснового кормления – ему совершенно незачем, ибо хотя это начальство в данном нововведении уж никак повинно не было, но вздуют в первую очередь его по той именно схеме, о которой я говорил в главе об активе: отвечает преимущественно самый младший держиморда. Дрова таскали из лесу на людях на расстоянии от 6 до 11 километров. Так как «подвозка ручной тягой» в нормировочных ведомостях предусмотрена, то лагерники выполнили приблизительно 70–80 процентов, но нормы не по рубке, а по перевозке. Путем некоторых статистических ухищрений лагпунктовская интеллигенция подняла этот процент до ста. Но от всех этих мероприятий дров отнюдь не прибавлялось. И единственное, что могла сделать интеллигенция производственного отдела, – это: путем примерно таких же ухищрений поднять процент фактической заготовки леса с 5-10 % до, скажем, 40–50 %. Отдел снабжения из этого расчета и выдавал продовольствие лагпункту.

Население лагпункта стало помаленьку переезжать в слабосилку. А это – тоже не так просто: для того, чтобы попасть в слабосилку, раньше нужно добиться врачебного осмотра, нужно, чтобы были «объективные признаки голодного истощения», а в этих признаках разбирался не столько врач, сколько члены комиссии из того же актива… И, наконец, в слабосилку, всегда переполненную, принимают далеко не всех. Лагпункт вымирал уже к моменту моего открытия этой силосованной чепухи…

Когда я с этими результатами пошел на доклад к Богоявленскому, Стародубцев кинулся сейчас же вслед за мной. Я доложил. Богоявленский посмотрел на Стародубцева:

– Две недели… две недели ни черта толком узнать даже не могли… Работнички, мать вашу… Вот посажу я вас на месяц в ШИЗО…

Но не посадил. Стародубцев считался незаменимым специалистом по урчевским делам… В Медгору полетела средактированная в трагических тонах телеграмма с просьбой разрешить «внеплановое снабжение» третьего лагпункта, ввиду открывшейся конской эпидемии. Через три дня из Медгоры пришел ответ: «Выяснить и подвергнуть суровому наказанию виновных»…

Теперь «в дело» был брошен актив третьей части. Арестовывали ветеринаров, конюхов, возчиков. Арестовали начальника лагпункта – чекиста. Но никому в голову не пришло подумать о том, что будет с лошадьми и с силосованным дубьем на других лагпунктах…

А на третьем лагпункте работало около пяти тысяч человек…

Конечно, помимо, так сказать, «массовых мероприятий», актив широко практикует и индивидуальный грабеж тех лагерников, у которых что-нибудь есть, а также и тех, у которых нет решительно ничего. Так, например, от посылки на какой-нибудь Нивастрой можно откупиться литром водки. Литр водки равен заработку лесоруба за четыре-пять месяцев каторжной работы. Лесоруб получает 3 р. 80 коп. в месяц, и на эти деньги он имеет право купить в «ларьке» (лагерный кооператив) 600 гр. сахару и 20 граммов махорки в месяц. Конечно, лучше обойтись и без сахару, и без махорки, и даже без марок для писем домой, чем поехать на Нивастрой. Способов в этом роде – иногда значительно более жестоких – в распоряжении актива имеется весьма обширный выбор… Я полагаю, что, в случае падения советской власти, этот актив будет вырезан приблизительно сплошь – так, в масштабе семизначных чисел. Отнюдь не будучи человеком кровожадным, я полагаю, что – стоит.

За что люди сидят?

Все эти прорывы, кампании и прочая кровавая чепуха касались меня как «экономиста-плановика», хотя я за все свое пребывание на этом ответственном посту ничего и ни на одну копейку не напланировал. В качестве же юрисконсульта я, несмотря на оптимистическое мнение Наседкина: «ну вы сами разберетесь – что к чему», – все-таки никак не мог сообразить, что мне делать с этими десятками пудов «личных дел». Наконец я сообразил, что если я определю мои никому не известные функции как «оказание юридической помощи лагерному населению», то это будет нечто соответствующее по крайней мере моим собственным устремлениям. На «юридическую помощь» начальство посмотрело весьма косо: