Россия в концлагере (сборник) - Иван Солоневич

Слежка за мыслями – вещь тонкая и активу явно не под силу. Но следить он обязан. Откопают, помимо какого-нибудь приставленного к этому делу Петьки, какой-нибудь троцкистско-бухаринский право-левый уклоно-загиб – и сейчас же Петьку за жабры: а ты чего не вцепился? И поедет Петька или на Амударью127, или в ББК.

А, с другой стороны, как его сигнализируешь? Интеллигент – он «все превзошел, депеши выдумывать может»128, а уж Петьку ему этаким уклоно-загибом обойти – дело совсем плевое. Возьмет в руки книжку и ткнет туда Петьку носом.

– Видишь? Кем написано? – Бухариным-Каменевым-Радеком129 написано. Смотри: партиздат есть? – Есть. Виза Главлита есть? – Есть. «Под редакцией коммунистической академии» написано? – Написано. Ну и пошел ты ко всем чертям.

Активисту ничего не останется, как пойти ко всем чертям. Но и в этом местопребывании активисту будет неуютно. Ибо откуда его бедная чугунная голова может знать, была ли инкриминируемая бухаринско– и прочее фраза или цитата написана до разоблачения? Или после покаяния? Или успела проскочить перед обалделым взором коммунистической академии в промежуток между разоблачением и покаянием? И не придется ли означенному Бухарину за означенную фразу снова разоблачаться, пороться и каяться, и не влетит ли при этом и оному активисту – задним числом и по тому же месту?

Не досмотришь – и:

Притупление классовой бдительности.

Хождение на поводу у классового врага.

Гнилой оппортунизм.

Смычка с враждебными партии элементами.

Перестараешься – и опять палка:

«Головокружение», «перегиб», «спецеедство», «развал работы» и даже «травля интеллигенции»… И как тут отличить «линию» от «загиба», «недооценку» от «переоценки», «пролетарскую общественность» от «голого администрирования» и халтуру от просто кабака?

На всей этой терминологии кружатся и гибнут головы, наполненные и не одним только «энтузиазмом».

Ставка на сволочь

Советскую власть, в зависимости от темперамента или от политических убеждений, оценивают, как известно, с самых различных точек зрения. Но, по-видимому, за скобки всех этих точек зрения можно вынести один общий множитель, как будто бесспорный: советская система, как система власти во что бы то ни стало, показала миру недосягаемый образец «техники власти»…

Как бы мы ни оценивали советскую систему, бесспорным кажется еще одно: ни одна власть в истории человечества не ставила себе таких грандиозных целей и ни одна в истории власть по дороге к своим целям не нагромоздила такого количества трупов. И при этом – осталась непоколебленной.

Этот треугольник: целей, трупов и непоколебленности – создает целый ряд оптических иллюзий… За голой техникой властвования людям мерещатся: и «энтузиазм», и «мистика», и «героизм», и славянская душа – и много вещей в стиле Откровения св. Иоанна130. Или, во всяком случае, столь же понятных…

…В 1918 году в германском Киеве мне как-то пришлось этак «по душам» разговаривать с Мануильским131 – нынешним генеральным секретарем Коминтерна, а тогда представителем красной Москвы в весьма неопределенного цвета Киеве. Я доказывал Мануильскому, что большевизм обречен – ибо сочувствие масс не на его стороне.

Я помню, как сейчас, с каким искренним пренебрежением посмотрел на меня Мануильский… Точно хотел сказать: – вот поди ж ты, даже мировая война – и та не всех еще дураков вывела…

– Послушайте, дорогой мой, – усмехнулся он весьма презрительно,

– да на какого же нам чорта сочувствие масс? Нам нужен аппарат власти. И он у нас будет. А сочувствие масс? В конечном счете – наплевать нам на сочувствие масс…

Очень много лет спустя, пройдя всю суровую, снимающую всякие иллюзии школу советской власти, я, так сказать, своей шкурой прощупал этот, уже реализованный, аппарат власти в городах и в деревнях, на заводах и в аулах, в ВЦСПС и в лагере, и в тюрьмах. Только после всего этого мне стал ясен ответ на мой давнишний вопрос: из кого же можно сколотить аппарат власти при условии отсутствия сочувствия масс?

Ответ заключался в том, что аппарат можно сколотить из сволочи, и, сколоченный из сволочи, он оказался непреоборимым; ибо для сволочи нет ни сомнения, ни мысли, ни сожаления, ни сострадания. Твердой души прохвосты.

Конечно, эти твердой души активисты – отнюдь не специфически русское явление. В Африке они занимаются стрельбой по живым чернокожим целям, в Америке линчуют негров, покупают акции компании Ноева Ковчега. Это мировой тип. Это тип человека с мозгами барана, челюстями волка и моральным чувством протоплазмы. Это тип человека, ищущего решения плюгавых своих проблем в распоротом животе ближнего своего. Но так как никаких решений в этих животах не обнаруживается, то проблемы остаются нерешенными, а животы вспарываются дальше. Это тип человека, участвующего шестнадцатым в очереди в коллективном изнасиловании.

Реалистичность большевизма выразилась, в частности, в том, что ставка на сволочь была поставлена прямо и бестрепетно.

Я никак не хочу утверждать, что Мануильский был сволочью, как не сволочью был и Торквемада132. Но когда христианство тянуло людей в небесный рай кострами и пытками, а большевизм – в земной – чекой и пулеметами, то в практической деятельности – ничего не поделаешь

– приходилось базироваться на сволочи. Технику организации и использования этой последней большевизм от средневековой и капиталистической кустарщины поднял до уровня эпохи самолетов и радио. Он этот «актив» собрал со всей земли, отделил от всего остального населения химической пробой на донос и кровь, отгородил стеной из ненависти, вооружил пулеметами и танками, и… сочувствие масс? – Наплевать нам на сочувствие масс…

Лагерные промыслы актива

Когда я несколько осмотрелся кругом и ознакомился с людским содержанием УРЧ, мне стало как-то очень не по себе… Правда, на воле активу никогда не удавалось вцепиться мне в икры всерьез… Но как будет здесь, в лагере?..

Здесь, в лагере, – самый неудачный, самый озлобленный, обиженный и богом, и Сталиным актив – все те, кто глядел и недоглядел, служил и переслужился, воровал и проворовался… У кого – вместо почти облюбованного партбилета – года каторги, вместо автомобиля – березовое полено и вместо власти – нищенский лагерный блат из-за лишней ложки ячменной каши. А пирог? Пирог так мимо и ушел…

– За что же боролись, братишечки?..

…Я сижу на полене, кругом на полу валяются кипы «личных дел», и я пытаюсь как-нибудь разобраться или, по наседкинской терминологии, определить «что – куда». Высокий жилистый человек, с костистым изжеванным лицом, в буденовке, но без звезды и в военной шинели, но без петлиц – значит, заключенный, но из привилегированных – проходит мимо меня и осматривает меня, мое полено и мои дела. Осматривает внимательно и как-то презрительно-озлобленно. Проходит в следующую закуту, и оттуда я слышу его голос:

– Что, эти сукины дети с Погры опять нам какого-то профессора пригнали?

– Не, юрес-консул какой-то, – отвечает подобострастный голос.

– Ну все равно. Мы ему здесь покажем университет. Мы ему очки в зад вгоним. Твердун, вызови мне Фрейденберга.

– Слушаю, товарищ Стародубцев.

Фрейденберг – это один из украинских профессоров, профессор математики. В этом качестве он почему-то попал на должность «статистика» – должность, ничего общего со статистикой не имеющая. Статистик – это низовой погонщик УРЧ, долженствующий «в масштабе колонны», т. е. двух-трех бараков, учитывать использование рабочей силы и гнать на работу всех, кто еще не помер. Неподходящая для профессора Фрейденберга должность…

– Товарищ Стародубцев, Фрейденберг у телефона.

– Фрейденберг? Говорит Стародубцев… Сколько раз я вам, сукиному сыну, говорил, чтобы вы мне сюда этих очкастых идиотов не присылали… Что? Чей приказ? Плевать мне на приказ! Я вам приказываю. Как начальник строевого отдела… А то я вас со всем очкастым г… на девятнадцатый квартал вышибу. Тут вам не университет. Тут вы у меня не поразговариваете. Что? Молчать, чорт вас раздери… Я вот вас самих в ШИЗО посажу. Опять у вас вчера семь человек на работу не вышло. Плевать я хочу на ихние болезни… Вам приказано всех гнать… Что? Вы раньше матом крыть научитесь, а потом будете разговаривать. Что, ВОХРа у вас нет?.. Если у вас завтра хоть один человек не выйдет…

Я слушаю эту тираду, пересыпанную весьма лапидарными, но отнюдь не печатными выражениями, и «личные дела» в голову мне не лезут… Кто такой этот Стародубцев, какие у него права и функции? Что означает этот столь многообещающий прием? И в какой степени моя теория советских взаимоотношений на воле – может быть приложена здесь? Здесь у меня знакомых – ни души. Профессора? С одним – вот как разговаривают. Двое служат в УРЧ… уборщиками – совершенно ясно, из чистого издевательства над «очкастыми». Один, профессор «рефлексологии», штемпелюет личные карточки: 10–15 часов однообразного движения рукой.