Танец с жизнью. Трактат о простых вещах - Олеся Градова

Он взял в руку маятник — я пыталась остановить его. Нет ничего хуже, чем знать правду.

— Не надо, если я что-то узнаю, не смогу молчать. Если хорошее — позвоню прямо сейчас, а если плохое — начну как бы исподволь готовить ее к наихудшему из сценариев. А разве это не есть управление судьбой? Кто я тогда — манипулятор? Менеджер чужих судеб?

Пока я протестовала, он уже «связался» со своими и начал изрекать. Когда он держал в руке маятник, его голос менялся и действительно приобретал какой-то магическим тембр.

— И он, и она очень хотят создать семью. Он действительно хочет быть с твоей подругой и сейчас полагает, что есть только одно и вполне устранимое препятствие — та, другая женщина. Но он не знает про другое препятствие. Та, другая, беременна. Не более двух недель. Она сама расскажет ему об этом через три месяца, когда уже будет поздно что-либо менять. Эти три месяца твоя подруга будет думать, что все возвращается на круги своя, что она в двух шагах от миллиона. Потом все рухнет…

— И что, они расстанутся?

— Конечно.

— То есть у нее нет выбора?

— Нет.

— А как ей помочь? Сказать об этом?

— Решай сама. Есть твоя подруга. Есть зародившийся эмбрион… — не более чем инструмент торговли, аргумент, который предъявят, когда придет срок… Но можно не париться, и я сейчас могу сделать привязку, он бросит ту женщину, ребенка вырежут из утробы, и они будут вместе всю жизнь.

— И моя подруга будет счастлива?

— Нет такого понятие — счастье. Есть — достижение цели. Это решение, которое надо принять. И все…

— Ни я, ни одна из моих подруг никогда бы не решились принести вред тем, кого любим, даже если от этого зависит благополучие основ нашего мира.

— Я предложил. Ты отказалась. Разговор окончен.

Как обычно, долго находилась под впечатлением от его слов — я могла взять и сейчас решить Леркины проблемы, и они навсегда были бы вместе. И никто бы не узнал. А что было бы потом? Захотелось позвонить ей и все рассказать, но я сдержала свой порыв.

Раздался звонок, он посмотрел на экран и сбросил линию. Позвонили опять. Он либо не хотел говорить при мне, либо вообще не хотел говорить.

— Это жена. Бывшая. Вторую неделю звонит, как будто почувствовала что-то.

— Ты говорил, что она ведьма. Конечно, почувствовала.

— Да, она занимается тем же, что и я. Иногда мы одновременно выходим в астрал.

Вот это новость! Интересно, что они там делают, когда выходят в астрал и встречаются за гранью добра и зла? Воображение рисовало довольно откровенные сцены, но я быстро купировала неприятные для меня сюжеты.

— Что тебе опять нужно? — Дамир все-таки ответил на четвертый по счету звонок. — Я все сказал тебе, и ты, надеюсь, услышала. — Он был резок, я ранее не видела его таким. И не хотелось бы хоть раз увидеть снова. — Я не хочу ничего знать о тебе… Да, у меня своя жизнь… Нет, не хочу… Пошла на хер… — Он нажал «отбой». Она вдруг решила вернуться. Эти попытки… каждый раз, когда ей мерещится, что я срываюсь с крючка. — В его словах было столько боли, что мне показалось, что ничего не уходит в прошлое, а постоянно саднит, как старое осколочное ранение.

— Ты все еще любишь ее?

Он опустил голову и сжал кулаки, я просто почувствовала судорогу, сковавшую его тело.

— Я ненавижу тех, кто предает. Не могу простить измены. Никому не позволю сделать из себя посмешище.

Я обняла его. Дамир, я люблю тебя и никогда не сделаю тебе больно. Но не услышала ответа. Потому что не произнесла ни слова, помня наш договор. Его кулаки были по-прежнему сведены, он дышал тяжело, как будто совершил пробежку, и ему не хватало воздуха. Он может быть не только белым и пушистым. Он может быть холодным, жестоким и не прощающим. Впрочем, что я хотела от истового мусульманина, отрекшегося от своего Бога? Что-то звериное промелькнуло в его облике, но он быстро взял себя в руки. Ненависть? Обида? Мужчины не умеют быть брошенными, нелюбимыми. «Она не даст нам быть вместе, — с горечью подумала я. — Она — ведьма и мне с ней не справиться… Только если я и сама стану ведьмой, тогда мы еще посмотрим, кто кого…» Я не находила себе места в его жизни, пока есть кто-то более сильный рядом с ним…

Утром я не могла найти возле офиса место, чтобы бросить машину. Я крутилась по парковке, но все дыры были глухо задраены чужими автомобилями. Уже потеряв терпение, подъехала к салону «Жак Дессанж», где были свободные зоны, прижалась к обочине и вытащила ключ из зажигания. Ко мне бодрым шагом направлялся охранник в темно-синей униформе с лейблом Жака Дессанжа.

— Вы в салон?

— Нет.

— Тогда вам нельзя здесь парковаться.

— Да пошел ты к черту, мне больше негде поставить машин); и я опаздываю! — Я уже теряла терпение.

— Это не моя проблема, здесь стоянка для клиентов.

— Это муниципальная земля! — Я поставила машину на сигнализацию и, задев его несильно плечом, пошла по направлению к офису.

Вечером я подошла к своей «Мазде» и увидела, что она стала на несколько сантиметров ниже. Все четыре колеса были сдуты. Глухая ярость поднималась у меня внутри.

— Чертов охранник, попадись мне под руку! И он тут же нарисовался.

— Я сейчас милицию вызову, прокуратуру и ФСБ, еще Осаму бен Ладена! Тебе сейчас не только руки открутят, но и детородный орган!

Внезапно я почувствовала, как энергия злости прибывает, еще минута, и я приведу приговор в исполнение без всякого бен Ладена.

Но он не спасовал:

— Я не обязан охранять вашу машину. Какие-то мальчишки возле нее крутились, я не успел их отогнать, — повернулся ко мне спиной и тем же бодрым шагом удалялся в обитель красоты имени Жака Дессанжа.

— Стой! — Я окликнула его, еще не понимая, зачем. — Сегодня ты не доедешь до дома. И ты вспомнишь мои слова — часы не пробьют и полночь. Тебе конец, красавчик! — Я нарисовала в воздухе круг рукой, а потом словно проткнула его невидимой иглой. Откуда я взяла этот жест и почему была уверена в том, что говорила? «Я становлюсь по-настоящему черной, — с радостью подумала я. — А значит — неуязвимой и сильной».

Больше я не видела этого мальчика в темно-синей униформе. Может, он действительно не доехал до дома или решил сменить место работы.

Дамир встретил меня у подъезда.

— Я уже волновался, как ты могла потеряться — здесь всего один поворот и сразу за «Рамстором» дом.

— Я никак не могла найти эту улицу. На карте нарисовано прямо, а на самом деле — направо. Топографический кретинизм — распространенный женский диагноз…

Мы ждали лифта и целовались, блузка практически съехала с плеча, засветив кромку бюстгальтера, когда открылись двери и оттуда выпали два местных забулдыги. Их просто парализовал вид кружевной бретельки. «Вот это да!» — практически хором справились они с междометием, а я, с некоторых пор привыкшая к вниманию мужчин, приняла это за комплимент. Мы засмеялись, и наши губы опять слились в поцелуе. Мы не отрывались друг от друга, когда он жал на звонок и даже когда открылась дверь. Как школьники, застуканные завучем, смутились, и я поздоровалась с его Антоном.

— Добрый вечер. Олеся, — я протянула ему по» клиентской» привычке руку.

И он, скорее по инерции, приветствовал меня рукопожатием:

— Антон…

Я скинула босоножки в прихожей, чуточку задержалась у зеркала и попросила кофе со сливками. Красивый мужчина, но то, что называется — без лица. Один раз увидишь его, а потом не сможешь вспомнить. Размытость черт. Может, это позволяет быть незаметным, стираться из памяти, если стоит такая задача.

— Ни сливок, ни молока… Только кофе.

— Сегодня не мой день! — Я приняла искусственно-печальный вид. — Тогда чай, вода, лимонад, все равно — мне хочется пить. Спасибо! — выпалила я практически без пауз. Я ещё не определила нужную тональность для общения с Учителем.

Он с интересом наблюдал за моими хаотичными перемещениями по комнате. Осматривала стены, как галерею Лувра. Замерла перед великолепной коллекцией старинных самурайских мечей.

— Настоящие?

— Конечно. Ты видишь зарубки на рукоятке. Это означает, что меч боевой, которым убивали столько раз, сколько нанесено зарубок.

Я коснулась пальцем лезвия самого старого из них, как будто он мог рассказать мне свою историю. Антон снял со стены ножны и вытащил кривой, какой-то полуистлевший, если можно так сказать о металле, нож.

— Что за артефакт? — У меня был высокомерно-пренебрежительный тон.

— Такими ножами делали харакири. Ему две тысячи лет. Он очень хрупкий, осторожно. — Антон передал мне его с нежностью, как будто нож действительно может рассыпаться в моих руках. — Ты что-нибудь чувствуешь?

— Да, дыхание смерти.

Я фантазировала. Конечно, я ничего не чувствовала, пока держала в руках эту древность. С большим удовольствием я бы поиграла сейчас блестящим кинжалом с изумрудами на рукоятке. Я поймала быстрый взгляд, которым они обменялись с Дамиром, но не смогла точно расшифровать его — «пустышка» или «то, что надо»?